О секулярной религиозности и "новой искренности", об истоках явления, связанного с этим понятием, и о социальных группах, потенциально подверженных влиянию мифологии "новой искренности". Эти группы можно отыскать как внутри Церкви, так и за ее пределами – в лице так называемого "поколения дизайна".
– Не так давно в светских и в церковных кругах вошло в обиход понятие "новая искренность". Вам интересно это явление?
– Я бы сказал иначе. Недавно был сделан информационный вброс этого понятия в сферу церковных СМИ. Но понятие это взято из внецерковной сферы, поэтому, думаю, оно в Церкви не приживется.
– Разве искренность – это плохо?
– Искренность – это прекрасно, но имитация ее убивает. Прежде всего: почему она новая? А куда делась старая?
– Наверное, имеется в виду, что публике наскучил релятивизм и она, будто капризная красотка, вновь ударилась в искренность...
– И требует: "Сделайте нам искренне!", как раньше говорили: "Сделайте нам красиво!". Думаю, между искренностью и "новой искренностью" разница примерно такая же, как между красотой и красивостью.
– Она преодолима?
– Не думаю. Это мне напоминает предложение героя "Собачьего сердца" делать из кошек белок на рабочий кредит. Это несерьезно. Есть намерение сформировать удобный для кого-то, многообещающий тренд, но искренность так не рождается. В публичной сфере искренность возникает тогда, когда люди захвачены какой-то общей драмой, а не в порядке развлечения. Поэтому искренность, как радость и любовь, не может быть новой или старой. Она или есть, или ее нет. Искренность нельзя отформатировать, объявить указом, нельзя подтвердить ее наличие социологическим опросом. Подобные попытки – это социальные и языковые игры, медиаманипуляции.
– Что-то вроде: я искренний человек – у меня есть заверенная нотариусом справка?
– Примерно так. Человек со справкой, которая подтверждает, что он искренен. Представьте себе, что вам объявят: "Пришло время новой любви, на новую любовь теперь запрос, она нынче в тренде".
– Звучит диковато.
– Вот так же и с искренностью. Но это объяснимо. Дело в том, что "новая искренность" сформирована в рамках либерального сознания, поэтому она представляет собой умозрительный конструкт. Применительно к Церкви у нее особая функция.
– Какая?
– Ее носители хотели бы секуляризировать Церковь не с богословской и не с идеологической стороны, а посредством массовой культуры. Чтобы их не дай Бог не сочли старомодными.
– И какой получается результат?
– Естественно, обратный ожидаемому. Когда кто-то активно бьет себя в грудь, доказывая городу и миру свою современность, это вызывает подозрения. Такой человек, скорее всего, вопиюще несовременен и не уверен в себе. Поэтому он и хочет получить ту самую справку.
– Так сказать, сертификат соответствия современным веяниям...
– Действительно современному доказывать нечего и некому. Не знаю, понимают это "православные" секуляристы – адепты "новой искренности", – или не понимают. Но мне кажется, что их устраивает любой результат. Движение – все, конечная цель – ничто.
– Откуда вообще взялось это понятие?
– Понятие "новая искренность" родилось в западной философии культуры на стыке 1980 – 1990-х годов и является синонимом "метамодерна". Оно означает использование формы прямого высказывания – так сказать, умудренной наивности, взрослой детскости в постмодернистски освоенном виде. Из естественного стремления души человеческой искренность превращается в инструмент. В России понятие "новая искренность" давно использует литературная критика для характеристики таких явлений, как творчество поэта Андрея Родионова или писателя Евгения Гришковца.
– Чем все же отличается искренность "новая" от старой?
– Тем, что это не драма, не катарсис, а прием. Постмодерн осваивает психологическое содержание и девальвирует его, подчиняя игровому сознанию. А "игровое" в постмодернистской трактовке означает по сути – безответственное. Вокруг новой искренности строится жанр псевдоисповеди. и это вызывает ощущение фальши. Станиславский по этому поводу точно сказал бы свое знаменитое "не верю".
– Как происходит превращение искренности в прием?
– К примеру, в Фейсбуке существует общепринятый тон обращения к аудитории: выворачивание себя наизнанку. Говорится не то, что просится от сердца к сердцу, а что угодно и совершенно безадресно, напоказ. Цель такой формы общения – это не исповедь, а самопродвижение. Человек "продвигает" себя, чтобы набрать как можно больше лайков, комментаторов, френдов. "Новая искренность" – это тоже самопродвижение, маркетинговый ход.
– Почему настоящая искренность в такой ситуации невозможна?
– Потому что такого рода художественные стратегии имеют коммерческую природу, а подлинную искренность невозможно массово продать. Особенность "новой искренности" в том, что "искреннее" высказывание адресовано не тем, кто в нем реально нуждается. Такая избирательность была бы просто нерентабельна. Оно адресуется и навязывается как можно более широкой аудитории. Ведь нужен охват, нужно формирование спроса.
– И это намерение никогда не имеет с подлинной искренностью ничего общего?
– Почти из любого правила есть исключения. Я знаю один случай, когда литератор, работающий в этом жанре, проявил искренность настоящую, человеческую. Это был Евгений Гришковец. Он совершил гражданский поступок, сказал то, что хотел сказать. Это произошло через несколько дней после Одесской Хатыни, после страшного дня 2 мая 2014 года, когда в одесском Доме профсоюзов нацисты сожгли и зарубили 300 человек инакомыслящих. Евгений наблюдал, как многие люди либеральных взглядов в России и на Украине радовались "сожжению колорадов", шутили насчет "курочек по-одесски". Невзирая на свое окружение, он вывесил в блоге обращение. Очень честное. Не помню точно текст, но смысл был примерно такой: господа, вы с ума сошли, я и подумать не мог, что услышу такое по поводу сожжения людей, о чем после этого с вами говорить... Это тот случай, когда искренность рождается вопреки "новой искренности", прорастает сквозь нее. Но случай редчайший.
– Почему либерал-православие порождает такие явления?
– Такова форма отношений с миром у носителей этой идеологии. Это особый тип сознания, своего рода оккультный позитивизм. Религиоведы, занимающиеся постсекулярными исследованиями, называют такого рода убеждения заместительной или викарной религиозностью. Православная традиция становится у них формой секуляристского культа.
– Какого?
– Например, культа гуманизма – вопреки реальной тенденции к дегуманизации общества. Или культа социального прогресса.
– Разве социальный прогресс – это плохо?
– Это хорошо, если это реальный процесс, продвижение общества в сторону нравственности и человечности. Но не тогда, когда это мифология, изложенная на псевдонаучном кибер-жаргоне и освобождающая адепта от остатков критичности и лишних вопросов. Собственно говоря, прогресс и культ прогресса – разные и, как правило, взаимоисключающие вещи. Последователи ортосекуляристской доктрины это различие игнорируют.
– Почему?
– Потому что их установка – "служить двум богам", выражать секулярное содержание с помощью религиозного языка, создавать амальгаму, перевертыш. Кроме абсурда из этого выйти ничего не может. Представьте, например, что вы описываете религиозным языком тренды из мира моды.
– Это вызвало бы несварение ума или что-то вроде этого.
– Можно и так сказать. Или иначе: когнитивный диссонанс, ощущение абсурда. Так же обстоит дело и с секулярным реформаторством в целом.
– А как вы охарактеризуете обратный случай – выражение религиозного мирским языком?
– Это нормально, так мыслят невоцерковленные верующие. В советское время в таком стиле работали писатели-деревенщики, что частично объяснялось цензурой, но не только ею. Это совсем другая история.
– Вас часто обвиняют в неоправданной критике православного гламура. Мол, кто образец благочестивости и аскезы, кто здесь у нас святой?
– Никто не святой. Но это подмена тезиса. Гламур не имеет прямого отношения к распущенности, а антигламурность – к аскезе. Вполне можно представить себе и гламурного "аскета", какого-нибудь фарисея, а можно – антигламурного распутника или обжору. Нет, дело не в этом.
– Но в чем?
– Гламур – это идеология, причем построенная как раз на подменах. "Престиж" вместо блага, земное "совершенство" – вместо любви. В этом смысле "новая искренность" представляет собой частный случай гламурного мировосприятия. Подмена термина совершается для того, чтобы поставить оппонента в безвыходное положение: он же не сможет назвать себя праведником, но если все не без греха, то вроде бы и говорить не о чем. Этот прием легко вскрыть. А тема настолько болезненная, что не говорить о ней невозможно.
– С каким социальным слоем связаны такого рода культурные подмены? Вы говорите о либерал-православной группе внутри Церкви, но, возможно, этот круг шире?
– Вот недавно в московских околоцерковных тусовках заговорили о "поколении дизайна". Всегда было много конкурирующих определений некоей новой социальной общности. "Поколение некст", "поколение Y", Поколение Z", "поколение MTV", "поколение I-Phone". Они вырастали как грибы после дождя, им было тесно в узком временном и культурном контексте. И чем больше их появлялось, тем сильнее становилось ощущение их надуманности. "Поколение дизайна" ничем не хуже и не лучше прежних.
– Каковы исторические рамки этого поколения?
– В данном случае понятие "поколение" не историческое, а мировоззренческое. И делит оно людей не по горизонтали, а по вертикали.
– А что означают сами выражения – "поколение дизайна", "люди дизайна"?
– Люди, для которых форма важнее содержания. Как пел когда-то один отечественный рок-динозавр: "Я раньше думал, что важно, в чем суть, но я понял, что важнее мой вид". Я могу это понять только как похороны эпохи Книги, эпохи Гутенберга, стремление жить в условиях возвращенного пантеизма, в условиях глобальной визуализации, мира электронной наскальной живописи.
– Нет ли к тому социальных предпосылок? Вот, например, часто приходится слышать, что молодежи нужен новый язык богослужения, новый язык проповеди.
– Этим пусть занимаются религиозные философы, а для Церкви главное – хранить традицию. Ведь хорошо известно, что евангелические церкви Запада, пойдя на уступки секуляристской культуре, моментально потеряли прежнюю паству, а новую так и не приобрели. Это называется: сесть между двух стульев. Умный, как известно, учится на чужих ошибках, а не на своих – и мы не пойдем по этому пути.
– Не будет ли молодежь воспринимать Церковь как министерство нравственности?
– Образованная молодежь точно не будет. Если кто-то стремится именно так воспринимать Церковь, ему надо просто немного расширить кругозор. Церковь – не министерство нравственности и не полиция нравов. Церковь – это школа сопричастности к делу Божьему, школа обожения и снискания благодати. Церковь мыслит в нравственной системе координат, но именно мыслит и совершает свое делание и попечение. Здесь важен процесс сближения с Христом и братьями во Христе посредством добрых дел и таинств. Помощь в совершении дел любви. И дай нам Бог успешно идти этой дорогой.
2019 год
