Константин Леонтьев на фоне византизма и «Восточной конфедерации»

Константин Николаевич Леонтьев был чистейшей воды консерва­тором и одним из самых интересных и оригинальных мыслителей во всей истории русской мысли.

Его позиции на протяжении жизни не были неизменны. В молодости он придерживался вполне либеральных взглядов, потом стал либеральным консерватором, близким почвенничеству и славянофильству, однако же со временем "поправел". С середины 70-х гг. XIX в. он – "пламенный ре­акционер", защитник церковного православия, самодержавия и дворян­ства. Леонтьева, наряду с Н. Я. Данилевским и К. П. Победоносцевым, необходимо включить в "триаду" виднейших представителей консерва­тивной мысли пореформенной России XIX столетия. Он оказал прямое и весьма значительное влияние на становление взглядов таких фигур, как бывший член руководства (Исполкома и Распорядительной комиссии) партии "Народная воля", её публицистический рупор Л. А. Тихомиров, ставший крупнейшим идеологом русской монархической государствен­ности, философ Василий Розанов, консервативный публицист священник Иосиф Фудель, редактор журнала "Русское обозрение" А. А. Александров.

Имелись у мыслителя друзья и покровители в правительственных кругах. В число их входили государственный контролёр Т. И. Филиппов, министр внутренних дел Д. А. Толстой, товарищ министра внутренних дел князь К. Д. Гагарин, министр народного просвещения граф И. Д. Делянов.

Знали о Леонтьеве и в императорском доме. Цесаревич Александр Александрович читал его работы по рекомендациям своего наставника профессора К. П. Победоносцева.

Родился Леонтьев 13 января 1831 г. (25 января по новому стилю) в Калужской губернии. Основную роль в его воспитании сыграла мать, Феодосия Петровна, представительница старинного дворянского рода, женщина умная, тонкая, образованная и сильная. Она растила сына в "преданиях монархической любви и настоящего русского патриотизма" (Леонтьев 1891: 86), в атмосфере по-домашнему тёплой православной ре­лигиозности.

Что касается отца мыслителя, то сейчас, благодаря О. Л. Фетисенко (Фетисенко 2012), можно утверждать, что им был не отставной гвар­дии прапорщик Н. Б. Леонтьев, человек малопримечательный, а Васи­лий Дмитриевич Дурново, сын обер-гофмаршала, чиновника второго класса Табели о рангах1Всего этих классов было, как известно, 14..

В 1849-м Константин Николаевич начал учёбу на медицинском факуль­тете Московского университета. Студенческая пора принесла Леонтьеву крушение детской религиозной веры. Он остановился на "каком-то не­ясном деизме, эстетическом и свободном" (Леонтьев 1888: 98), из сти­хийного монархиста стал полусознательным либералом неопределённого направления, приверженцем республиканской формы правления. Но даже в эту "бестолковую", как считал сам Леонтьев, пору своей жизни он ни разу "ни кощунственной насмешкой, ни... доводами плохой либеральной фило­софии не оскорбил тех личных чувств и тех идеалов", которые неизменно, до гроба, исповедовала его мать (Леонтьев 1891: 85). Сохранил мыслитель и эстетическую тягу к православию, к Церкви, к её обычаям и обрядам.

Умственный перелом и связанные с ним душевные терзания заста­вили Леонтьева обратиться к перу и бумаге. Первое же своё произве­дение – комедию "Женитьба по любви" он решил показать Тургеневу. Между Тургеневым и Леонтьевым завязалась дружба, сыгравшая огром­ную роль в творческой судьбе Константина Николаевича. С 1854 г. повести и очерки К. Леонтьева начинают публиковать в русской периодике, в литературном приложении к "Московским ведомостям", в "Отечественных записках".

В том же году, не прослушав полного университетского курса, Кон­стантин Николаевич получил степень лекаря, поступил на военно-меди­цинскую службу и отправился в Крым, где бушевали события Восточной (Севастопольской) войны 1853–1856 гг.

Через год после её окончания Леонтьев уехал из Крыма и занял место домашнего врача в имении баронессы Розен, располагавшемся в Арза­масском уезде Нижегородской губернии. Здесь он лечил крестьян, зани­мался науками с сыновьями хозяйки имения, много читал и конечно же писал сам.

Впечатления "нижегородского" периода жизни легли в основу ро­мана "В своём краю", опубликованного Леонтьевым в 1864 г. Совре­менному читателю книга эта практически незнакома, но она сто­ит того, чтобы сказать о ней немного подробней. И отнюдь не потому, что едкий М. Е. Салтыков-Щедрин "удостоил" её своей рецензии, а пото­му, что роман Леонтьева стал яркой литературной манифестацией так называемого "ницшеанства" – примерно за два десятилетия до появле­ния работ самого Фридриха Ницше, и не в Германии, а в России. Это по­том, на рубеже столетий, ницшеанство у нас в стране (вслед за Европой) вошло в моду, стало интеллектуальным "мейнстримом", в том чис­ле в революционных кругах (Горький, Луначарский, Савинков и т. д.). Тогда же русский "предвестник ницшеанства, неожиданно появившийся в 60-х годах" (выражение критика начала ХХ в. Б. А. Грифцова), остался практически незамеченным и на настроения общества нисколько не по­влиял.

В то же время роман "В своём краю", завершённый, по всей вероят­ности, ещё до отъезда Леонтьева на Восток, т. е. до ноября 1863 г., нуж­но поставить рядом с законченным в том же году "романом" Н. Г. Чер­нышевского "Что делать?". Подобно произведению известного теоретика-революционера, роман Леонтьева являлся литературно-художественным выражением всего спектра этических, эстетических и в конечном ито­ге общественно-политических воззрений своего создателя и, по замыс­лу Леонтьева, должен был играть ту же роль, которую сыграло произве­дение Н. Г. Чернышевского: роль пропагандиста и агитатора, "наставни­ка жизни". При этом в чисто литературном отношении роман Леонтьева написан несравненно более талантливо и гораздо более интересно, чем произведение вышеупомянутого революционного демократа.

К 60-м гг. ХIХ в. созрело основанное на эстетизме мировоззрение Константина Николаевича. Он пришёл к убеждению, что "всё хоро­шо, что прекрасно и сильно, – будь это святость, будь это разврат, будь это революция, будь это охранение – всё равно!" (Александров 1892). Леонтьев решил оставить давно уже стеснявшую его практи­ческую медицину, перебраться в столицу и стать профессиональным литератором: "открывать глаза" на истины эстетизма читающей пуб­лике. Однако в Петербурге Леонтьев замечен не был: русскому обще­ству, увлечённому вихрем либеральных реформ, было не до эстетики.

Повращавшись в "передовых" кругах столичной интеллигенции и хорошо узнав её представителей, Леонтьев проникся неприязнью к их демократическим идеалам и к буржуазному прогрессу, ведуще­му ко всеобщему равенству, к господству так называемого "среднего человека" – ограниченного и самодовольно-скучного буржуа, к уни­чтожению поэзии и красоты жизни, всех её цветов, кроме сюртучно-серого. С этим он как эстет мириться не мог. Поняв, что прекрасно­го гораздо больше на стороне "церкви, монархии, войска, дворянства, неравенства и т. д., чем на стороне современного уравнения", край­ней и умеренной буржуазности, Леонтьев перестал колебаться и встал на сторону "консерваторов" (Александров 1892). Для него это озна­чало разрыв с юношеским либерализмом и либералами, в том числе с Тургеневым. И Леонтьев, скрепя сердце, расстаётся со своим лите­ратурным патроном.

В чуждом для него Петербурге, да и вообще в России, всё прочнее становящейся на путь общеевропейского развития, меняющей поэзию патриархального дворянско-крестьянского быта на прозу пореформен­ной буржуазности, Леонтьеву становится душно, и он, устроившись на службу в Азиатский департамент императорского МИДа, бежит на экзотически-яркий, сверкающий многоцветьем красок Восток, в бал­канские провинции Турции. С конца 1863 г. Константин Леонтьев – секретарь и драгоман (переводчик) русского консульства на острове Крит. Здесь, отстаивая престиж и достоинство своей Родины, да и свою собственную дворянскую честь, он вступает в конфликт с французским консулом Дерше. Тот в одной из бесед отзывается о России оскорбитель­но, и Леонтьев отвечает ему ударом хлыста. Русское посольство было в восторге от этого смелого, хотя и не дипломатичного поступка. Кон­стантина Николаевича отзывают в турецкую столицу.

Служа на Востоке, Леонтьев делил своё время между напряжённой дипломатической деятельностью, сердечными увлечениями и занятия­ми литературой. Там он писал балканские очерки, рассказы и повести, оттуда отправлял корреспонденции и статьи в русские газеты, журналы. Жил Леонтьев на широкую ногу, держал множество слуг, и жалованья (вполне приличного) ему всегда не хватало. Это заставляло Константина Николаевича делать весьма значительные долги. Благодаря этому он "по­знакомился" со множеством местных ростовщиков, одним из которых был Соломон Нардеа – "Шейлок" османского разлива.

В Министерстве иностранных дел Леонтьева знали и ценили, у на­чальства – русского посла в Порте графа Н. П. Игнатьева, начальни­ка Азиатского департамента МИДа Стремоухова и самого министра, а впоследствии – канцлера Горчакова, он был на отличном счету, и его служебная карьера продвигалась необычайно быстро. В 1867 г. Леонтьев становится вице-консулом в придунайском городе Тульча, в 1869–1871 гг. Леонтьев – консул, сначала в Янине, затем в Салониках. Ему предлагают пост генерального консула в Праге – после образова­ния там вакансии, однако судьба вносит в эти планы свои коррективы.

1871 год стал для Константина Николаевича годом тяжёлых испыта­ний, годом окончательной "переоценки всех ценностей", третьего, и по­следнего, в его жизни умственного перелома. Период эстетического упое­ния бытием проходит, на смену ему являются усталость, душевное том­ление и тоска; возникает мысль уйти в монастырь. Зимой в Петербурге умирает любящая и любимая мать, а летом Леонтьев заболевает силь­ным желудочным расстройством, которое он, будучи врачом, диагности­ровал как холеру. Салоникский консул готовится к смерти.

В один из наиболее ужасных моментов болезни, глядя на привезён­ный с Афона образ Богородицы, Леонтьев уверовал вдруг в Её существо­вание и могущество, сжал кулаки и воскликнул: "Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я ещё ничего не сделал достойного моих способно­стей и вёл в высшей степени развратную, утончённо-грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь стар­цам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного верующего... и... постригусь в монахи..." (Иваск 1995: 396). Через два часа он почувствовал значительное облегчение и стал совсем другим человеком. Со старой жизнью покончено; Леонтьев пришёл к глубинно­му, "личному", как он его назвал, православию, и личная вера, по его же словам, "докончила в 40 лет и политическое, и художественное" его вос­питание (Леонтьев 1903). Вера мыслителя была горячей и искренней, она не оставляла его до самой кончины.

Около года Константин Николаевич провёл на горе Афон среди гре­ческих и русских монахов, желая получить пострижение в этой обите­ли, однако мудрые духовные наставники, старцы, убедили его повреме­нить с монашеством и уехать в Константинополь. Там он вытребовал у Игнатьева отставку от дипломатической службы, предоставленную ему с большой неохотой, и написал свою крупнейшую историософскую ра­боту "Византизм и Славянство", в которой "дополнил" концепцию куль­турно-исторических типов Н. Я. Данилевского своей "гипотезой три­единого развития", постулировавшей, что время жизни всякого госу­дарственно-культурного организма составляет не более 1000–1200 лет и каждый из них проходит в своём развитии три ступени, три стадии: стадию "первичной простоты", стадию "цветущей сложности" и стадию "вторичного смесительного упрощения". Эта "гипотеза" во многих отно­шениях предвосхитила "морфологию истории" германского философа-эссеиста Освальда Шпенглера. Кстати, и сам великий немец "отводил" на существование каждой мировой культуры практически тот же срок, что и К. Н. Леонтьев, – примерно тысячелетие.

Огромное значение мыслитель уделял византизму. По мнению Леон­тьева, византизм по самой своей сути консервативен, а его главные несу­щие конструкции, его глубинное содержание – это православие и само­державие (царизм). Один из важнейших плюсов византийского идеала он видел в том, что тот "не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, ко­торое внесено в историю германским феодализмом". Отмечал Леонтьев и "наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всём земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чисто­ты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу". С его точки зрения, "византизм (как и вообще христианство) от­вергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов... он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравен-ства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства. Византизм даёт также весьма ясные представления... в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зод­чество, утварь – всё это легко себе вообразить несколько более или не­сколько менее византийским" (Леонтьев 1996: 94).

Согласно Леонтьеву, именно византийские идеи и чувства "сплотили в одно тело полудикую Русь", а византийский дух, "византийские нача­ла и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм" (Леонтьев 1996: 104, 105). Византизм организовал нас, писал он, а "система византийских идей со­здала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым вначале, славянским мате­риалом. Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию" (Леонтьев 1996: 107).

Он необходим для силы России, для её цветения, для её великого бу­дущего. Опираясь на текст вышеупомянутого трактата, можно предполо­жить, что в середине 1870-х гг. мыслитель надеялся, что византизм (са­модержавие, оживлённое православием) даст России возможность пере­жить Европу на "целую государственную нормальную жизнь", т. е. на це­лое тысячелетие – подобно тому, как сама Византия (новый Рим) пережила "старый Италийский Рим" (Леонтьев 1996: 99). Впоследствии, видя, что страна вслед за Западом встала на путь "вторичного смеситель­ного упрощения" и весьма уверенно идёт по нему, на столь длительный срок исторического долгожительства России К. Н. Леонтьев рассчиты­вать перестал, более всего надеясь на "подморозку" этого губительного процесса (Хатунцев 2004).

Он противополагал византизм славизму как аморфной абстракции: славянство как механическая совокупность сильно отличающихся друг от друга славянских племён есть, а вот славизма как органической куль­турно-исторической общности, по мнению мыслителя, нет. Она или ушла в прошлое, или же её лишь предстоит создать.

Весной 1874 г. Леонтьев покинул Восток и возвратился в Россию. Здесь он собирался печатно проповедовать свои революционно-консерва­тивные взгляды, добиться признания и стать "литературным генералом". Его великолепные повести из восточной жизни печатались в "Русском вестнике" М. Н. Каткова, вышли и отдельным изданием, но образованное общество того времени, готовое даже Пушкина "променять на сапоги", большого внимания к ним, как и в предыдущем десятилетии к роману "В своём краю", не проявило.

Статьи Леонтьева, предостерегавшие от повального в 70-е гг. XIX вв. увлечения панславизмом и безоглядного потворства России югославянам, прежде всего – болгарам, боровшимся с Константинопольской патриар­хией, причём не во имя православия, а во имя этнофилетизма и в конеч­ном итоге светского, безбожного общества европейского, западного типа, также не были оценены по достоинству. Только после того как в 1885– 1887 гг., казалось бы, братская Болгария, освобождённая от власти сул­тана русскими штыками и русской кровью, отвернулась от своих север­ных благодетелей и стала союзницей Австро-Венгрии и Германии, неко­торые представители консервативного лагеря вспомнили леонтьевские инвективы в адрес балканских единоверцев и согласились с их автором. Следует напомнить, что, несмотря ни на какие разоблачения, пансла­визм, определявший поведение значительной части русского общества, был одним из важнейших факторов, вовлёкших страну в Первую мировую войну, приведшую её к катастрофе.

Таким образом, панславистом мыслитель не был. Однако он счи­тал, что России следует добиваться создания под своим верховенством "Восточной конфедерации" – военно-политического союза из незави­симых, единоверных ей государств, возникших на развалинах Турции: союза, как он писал, "более или менее тесного, более или менее охотно­го, но неизбежного, без всяких писаных прав Европы на вмешательство в его деятельность". Такая конфедерация, по его мнению, была бы весь­ма полезна для уравновешивания политических сил России и Запада. Единоверными странами – союзниками Российской империи должны, по мысли Леонтьева, стать монархически организованные Греция, Румыния, Болгария, Сербия; Румыния – хотя бы в границах 80-x гг. XIX столетия, Греция – расширенная от тогдашних своих пределов на север и по островам Эгейского моря, Болгария – "единая от Дуная до греческих и сербских краёв", Сербия – тоже единая, образованная из Королевства Сербского, Боснии, Герцеговины, Старой Сербии и Черногории. Большая, объединённая Сербия, считал публицист, будет необходима для поддер­жания в недрах "Восточного союза" баланса и равновесия (Леонтьев 1996: 561).

Данный союз, полагал Леонтьев, не ограничится четырьмя вышеупо­мянутыми государствами. Со временем к этой первоначальной конфе­дерации присоединятся многие другие народы и территории, в частно­сти – западные славяне; венгры, "самой природой вещей вставленные в славянскую оправу", также примкнут к нему (Леонтьев 1996: 43) после "неминуемого разрушения Австрии" (Леонтьев 1996: 378).

Однако публицисту хотелось, чтобы это произошло как можно позд­нее (Леонтьев 1996: 561), после того, как в Европе "индивидуально плу­тократический и конституционно-демократический строй... окажется никуда не годным и уже слишком неустойчивым", и "все восточные... на­ции, которым необходимо будет так или иначе войти в состав... Великого Союза, принуждены будут из чувства самосохранения произвести у себя дома прогрессивно-реакционные реформы2Т. е. реформы, направленные на организацию сословно-корпоративных устоев., которые могут придать их об­ществам" большую устойчивость и стабильность (Леонтьев 1996: 378).

В то же время К. Леонтьев мечтал о скорейшем вступлении в "Вос­точную конфедерацию" Персии и "остатков Турции" – стран, проникну­тых началами "азиатского мистицизма" и почти не затронутых "европей­ским рассудочным просвещением" (Леонтьев 1996: 561). При этом, счи­тал публицист, под власть султана, ставшего российским "подручником", следовало бы передать Египет, выгнав из него англичан (Леонтьев 1996: 657). Даже индусы должны были, по мнению мыслителя, быть в него включены, что также предполагало высвобождение их из-под британ­ской опеки.

"Восточный союз" казался Леонтьеву более естественным и более сильным, нежели Союз всеславянский, в который вошли бы исклю­чительно славяне (Леонтьев 1912: 326). Он, как полагал мыслитель, не должен быть однородным и даже слишком крепко сплочённым, ему "нужно как можно менее единства государственного, политического в тесном смысле и как можно больше единства церковного. Со стороны политической желательно не слияние, но... лишь какое-нибудь подчи­нённое тяготение на почтительном расстоянии" (Леонтьев 1912: 309).

Вернувшись на родину, Леонтьев превратился в скитальца: жил то в Москве, то в имении Кудиново, которое он безуспешно пытался спасти от разорения и продажи с молотка, останавливался в Калуге, в Смоленске и в Петербурге, полгода провёл послушником в Николо-Угрешском мо­настыре. Наведывался он и в Оптину пустынь, где обрёл друга и кате­хизатора – о. Климента Зедергольма, о котором Леонтьев впоследствии написал очень интересную книгу, а потом духовного наставника – старца Амвросия, последнего из великих старцев этой обители. Но всюду его пре­следовала нужда, "дворянское оскудение". Несколько месяцев в начале 1880 г. Леонтьев был помощником редактора русского официального листка "Варшавский дневник" князя Голицына. С его появлением газе­та стала ярче и интереснее, приобрела немало подписчиков, о ней узна­ли в столицах. Однако нехватка средств гонит Леонтьева и из Варшавы. Константин Николаевич возвращается в Москву и с помощью своего дру­га и единомышленника по церковным вопросам Т. И. Филиппова, зани­мавшего пост министерского уровня и заведовавшего аудитом финан­сов всей Российской империи, устраивается цензором в Московский Цензурный Комитет.

Цензорство было для Леонтьева "стиркой и ассенизацией чужого, большей частью грязного белья" (Иваск 1995: 495), но эта служба сде­лала его жизнь более размеренной, стабильной и обеспеченной. В годы цензорства он много болел, страдал от хронических недугов. Вот далеко не полный их список: катар гортани, весьма застарелый, заставлявший его зимою, с ноября по апрель, носить медицинский респиратор, спин­номозговая болезнь, сужение мочевого канала – недуг, суливший почти что неизбежную смерть: либо под ножом хирурга, либо в результате мед­ленной и мучительной интоксикации организма; невралгии, сыпь, язвы на руках и ногах, катаральная дизентерия, гнойное заражение крови, воспаление лимфатических сосудов. Константин Николаевич переносил всё это стоически, сохранял присутствие духа и продолжал, по мере сил и возможностей, свою литературную деятельность. Вокруг него сфор­мировался кружок из молодёжи, увлечённой его идеями и речами, глав­ным образом – питомцев так называемого Катковского лицея и студен­тов Московского университета.

Среди учеников будущего "оптинского отшельника" Леонтьева и в це­лом в группе "молодых львов", которая активно общалась с ним, прежде всего, следует назвать православного немца Иосифа Фуделя, ставшего священником, известным публицистом и общественным деятелем, фило­лога и редактора Анатолия Александрова, будущего профессора Я. А. Де­нисова и бывшего революционера Ф. П. Чуфрина, а также Г. И. Замараева, Н. А. Уманова, И. И. Кристи.

Два молодых человека из близкого окружения Леонтьева, А. Д. Обо­ленский и А. В. Волжин, впоследствии, хоть и ненадолго, стали обер-про­курорами Святейшего Синода.

Тогда же, в начале 1880-х, окрепла основанная на взаимной интел­лектуальной симпатии дружба К. Леонтьева и В. С. Соловьёва.

В феврале 1887 г. Леонтьев вышел в отставку с последней, цензор­ской своей службы. Благодаря стараниям сочувствовавших ему высо­копоставленных правительственных чиновников он получил неплохую пенсию и поселился возле Оптиной пустыни, в так называемом консуль­ском домике, расположенном у самой ограды этой обители. Начался один из самых продуктивных в творческом плане периодов его жизни, "болдинская осень" Леонтьева как публициста. Он пишет ряд статей под общим названием "Записки отшельника", критические этюды о ро­манах Л. Н. Толстого, с которым Леонтьев встречался и спорил в Москве и в Оптиной. Леонтьев превозносил Толстого как писателя-художни­ка и психолога, но за его "искания" хотел ему "сотни две горячих всы­пать туда..." или обеспечить ссылку куда-нибудь в Сибирь, в Томск, чего, впрочем, "зеркало русской революции" и само желало (Иваск 1995: 557) – для усиления своих слепяще-отражательных свойств. В это же время мыслитель решительно рвёт с В. С. Соловьёвым, увидев в нём ев­ропеиста и "западника", врага идеи культурно-исторической самобытно­сти России, ярого ненавистника Н. Я. Данилевского и в конечном итоге его собственных идеалов, его историософской системы.

Следует отметить и несколько работ Леонтьева о современном ему национализме: "Национальная политика как орудие всемирной рево­люции", "Плоды национальных движений на православном Востоке", "Письма к В. С. Соловьёву о национализме культурном и политическом". В них варьировалась мысль, что со времён Великой Французской рево­люции национально-освободительные и национально-объединитель­ные движения приводят не к развитию национальных культур и рас­цвету их самобытности, связанному с усилением оригинальных их черт, как это было, по мнению Леонтьева, в XV–XVII вв., а к буржуазно-кос­мополитическим результатам: всеобщему усреднению и нивелировке, в частности – уничтожению сословий и состояний, вымиранию или ка­питалистическому перерождению старинной аристократии, подрыву мо­нархической государственности, религиозных устоев и, вследствие всего этого, к обеднению культурной жизни народов (Хатунцев 2001).

Что же касается Церкви, то она, по мнению мыслителя, должна была быть более независимой, а Иерархия – "смелее, властнее, сосредоточен­нее". Церкви следует смягчать государственность, а не наоборот. Леонтьев являлся сторонником восстановления патриаршества. В целом же для уси­ления православия он считал необходимым союз с Восточными Церквами и централизацию церковного управления: "соборно-патриаршее" сосре­доточение на Босфоре. Оно, согласно Леонтьеву, должно было послу­жить толчком к дальнейшему творчеству во всех областях культурного делания (Гоголев 2007: 116).

Призвание России публицист видел в утверждении святоотеческого христианства и отпоре его подменам, прежде всего – сентиментальному, полулиберальному, называемому им "розовым" христианству.

Таким образом, с точки зрения Леонтьева нужны сильное духовен­ство, независимая и властная иерархия, а также неприятие филетизма, т. е. организации Церкви исключительно по национальному, племенному признаку (Фетисенко 2012: 85–86).

В апреле 1891 г. у него завязалась переписка с тогда ещё малоиз­вестным философом Василием Розановым, а в августе этого же года Кон­стантин Николаевич был тайно пострижен под именем Климента и, по на­стоянию старца Амвросия, переселился в Сергиев Посад. Там, в гостинице, он и умер 12 ноября от воспаления лёгких. Интересный факт: отправляя своё духовное чадо к стенам Троице-Сергиевой лавры, Амвросий сказал ему напоследок: "Скоро увидимся!" Его земной путь закончился чуть ра­нее кончины К. Н. Леонтьева...

Могила мыслителя находится в Гефсиманском скиту обители у храма Черниговской Божией Матери рядом с последним приютом его заочного собеседника В. В. Розанова.

Konstantin Leontiev against the Background of Byzantism and "the Eastern Confederation"