К национальному самосознанию — от попытки до подвига. Несколько сюжетов из истории славянофильства

"Славянофилы определили русскую мысль как религиозную по преи­муществу. В этом их неумирающая заслуга", – писал в 1912 г. Н. А. Бердяев в своей книге о Хомякове. Характерно, что автор начал её с определения: "Славянофильство – первая попытка нашего самосозна­ния", а завершил утверждением, что славянофилы угадали "направление нашего национального духа и тем совершили подвиг национального са­мосознания" (Бердяев 1996: 6, 5, 158). Именно подвиг? В чём же тогда он состоял? В качестве ответа на этот вопрос мы рассмотрим несколько аспектов, связанных с деятельностью этого направления.

СЛАВЯНОФИЛЫ И ПЕТРОВСКИЕ РЕФОРМЫ

С 1830-х гг. и до сего дня своеобразным маркером, который позво­ляет быстро и точно отличить славянофилов и выделить их из несчётно­го корпуса русской интеллигенции, считается отрицание исторических предпосылок, вызвавших реформы Петра I, и, конечно, осуждение самих этих реформ. Так ли это на самом деле?

Первым подобные суждения высказал П. Я. Чаадаев. Причём ещё на рубеже 1836–1837 гг., то есть в тот момент, когда славянофиль­ство только-только формировалось как особое мировоззрение и ни один из его апологетов не имел возможности изложить свои взгляды публично. По-своему пересказывая учение "новой школы", Чаадаев заявил: "Больше не нужно Запада, надо разрушить создание Петра Великого, надо сно­ва уйти в пустыню". И тут же с осуждением продолжил: "Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, ко­торый нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увлечения этот новоиспечённый патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми детьми Востока" (Чаадаев 1991: 530).

В том же духе, только с поправкой на то, что у славянофилов не было "отрицательного отношения к Западной Европе", излагает их воззре­ния и наш современник: "Все беды России начались с петровских пре­образований. Ошибка, и даже преступление, Петра заключалась в том, что он уничтожил животворные начала русской жизни и стал искать на Западе непригодные для русского народа формы государственно­го быта" (Парсамов 2014: 464).

В действительности же отношение славянофилов к деяниям пер­вого российского императора не было настолько вульгарно-упрощён­ным, чтобы трактовать его как "хорошее" или "плохое". Это видно уже по самым ранним славянофильским работам, которые относятся к концу 1830-х гг. Так, А. С. Хомяков в статье "О старом и новом" создал такой образ императора: "...воля железная, ум необычайный, но обращённый только в одну сторону, человек, для которого мы не находим ни до­статочно похвал, ни достаточно упрёков, но о котором потомство вспо­мнит только с благодарностью, – является Пётр" (Хомяков 1988: 46).

В такой же диалектичной манере судили о деяниях царя-рефор­матора и другие славянофилы. Среди них наибольшего антагониста петровских преобразований чаще всего видят в К. С. Аксакове. Однако в 1845–1846 гг. в диссертации "Ломоносов в истории русской литерату­ры и русского языка" он рассматривал противостояние Петра I и Руси прежней, Руси стрельцов и староверов как борьбу двух односторонних начал. К. С. Аксаков объяснял: "Односторонность есть рычаг истории. [...] Пётр должен был начать с отрицания совершенно полного; и если национальность в тот момент явилась перед ним, как одна сторона, то и он, как одна сторона, односторонне должен был сначала восстать на неё". В петровских реформах К. С. Аксаков видел "дело отрицания чи­стого, но необходимого, не мёртвого, а плодотворного в общем развитии" (Аксаков 1875: 66).

Рассуждая о Петре I и его деяниях, славянофилы действовали так, как и следует поступать учёным в отношении едва ли не любого истори­ческого деятеля, а тем более решительного реформатора. Они именно вели исследование, избегая и бездумной апологетики, и огульного осу­ждения. Впрочем, на том пути они не были пионерами. Ведь ещё пре­жде точно так же взглянул на деятельность Петра Н. М. Карамзин.

Чем же объяснить столь болезненную реакцию оппонентов на обыч­ную научную рефлексию славянофилов? Быть может, дело в том, что то­гда именно этот император часто воспринимался не как историческая личность, а как символ? Для власти он являлся символом тогдашней го­сударственности, едва ли не сакральной фигурой. Ведь и Николай I, за­прещая публикацию трагедии М. П. Погодина "Пётр I", так объяснил своё решение: "Память Петра Великого должна быть для нас так свя­щенна, что я нахожу неприличным представлять его на сцене, а потому и к напечатанию эта трагедия не может быть дозволена" (Дмитриев 1998: 336). Для западников же, особенно в ситуации полемики, образ импера­тора-реформатора служил символом необходимой европеизации русской культуры. Примером чему – "великий человек", кинувший нам "плащ цивилизации", из первого "Философического письма" Чаадаева (Чаадаев 1991: 330). Символ же по самой природе своей не допускает амбивалент­ности и противоречий.

Добавим, что представить первого императора как "божественную личность" были не прочь и иные из западников. Так, Белинский в 1841 г., завершая статью "Россия до Петра Великого", восклицал: "Созерцание всякого великого человека [...] возвышает наш дух к началу всяче­ской жизни, к источнику вечной правды и вечного блага... А кто же более нашего Петра имеет право на титло великого и божественного и кто же из героев нашей истории может быть ближе к нашему сердцу и духу?.." (Белинский 1954: 152).

Именно Белинский явился своего рода катализатором многолет­ней борьбы со славянофильством, начатой в 1841–1842 гг. на страни­цах журнала "Отечественные записки". Уже в самом начале этой кам­пании он высмеивал славянофилов, именуя их "нашими квасными патриотами", и утверждал, что те любят "делать упреки равнодушию, с которым мы, русские, расстаёмся с преданиями нашей длиннополой старины, и охотности, с которою мы принимаем и усвоиваем всё новое" (Белинский 1954: 127).

В том же духе Белинский продолжил высказываться, перейдя в не­красовский "Современник". В 1847 г. его сентенции вызвали энергичные возражения Ю. Ф. Самарина, который в своей статье в журнале "Мос­квитянин" заявил: "Система спора, принятая критиком в отношении к славянофилам, так удобна, что действительно трудно от неё отказаться. Обыкновенно он навязывает им то, чего они никогда не говорили, а по­том опровергает их тем, что они первые сказали" (Самарин 2013: 145).

В заключение статьи, резюмируя свои рассуждения, Самарин при­вёл ряд тезисов Белинского, некоторые из которых славянофилы "первые пустили в ход, а других никогда не думали отвергать": "Россия изжила эпоху преобразования, и для неё настало время раз­виваться самобытно, из самой себя. Миновать эпоху преобразования, перескочить за неё нельзя. Реформа Петра не могла быть случайна. Пора нам перестать казаться и начать быть; пора уважать и лю­бить только человеческое и отвергать всё, в чём нет человеческого, будь оно европейское или азиатское. Крепкое политическое и государственное устройство есть ручатель­ство за внутреннюю силу народа. Смирение и любовь суть свойства человеческой натуры вообще" (Самарин 2013: 151).

Не стоит думать, что после опровержений Ю. Ф. Самарина западниче­ское большинство русского общества признало произошедшее недоразу­мение и пересмотрело своё отношение к славянофильству. Представления о славянофилах, некогда распространявшиеся Белинским в условиях всё нарастающей общественно-политической конфронтации, были усвоены его младшими современниками и, более того, вошли в научный оборот. Возникший в середине XIX в. миф о славянофилах оказался настоль­ко жизнестоек (иначе говоря, востребован в определённой части обще­ства), что современные учёные, забыв о необходимости критического анализа источников, повторяют и тиражируют его, дополняя новыми подробностями.

Значит, дело не только в символической роли образа Петра I, но и в том противостоянии, которое велось с наследием славянофилов в XIX и XX вв. и продолжает вестись сейчас, в XXI столетии.

ПРАВИТЕЛЬСТВО И СЛАВЯНОФИЛЫ

В ноябре 1848 г. (дата эта важна, поскольку этот год ознаменован целым рядом европейских революций и восстаний, приведших в чрез­вычайное смятение власть в России) Хомяков писал фрейлине графине А. Д. Блудовой: "Вопросы политические не имеют для меня никакого интереса; одно только важно, это вопросы общественные. Напр[имер], у нас правительство самодержавно, это прекрасно; но у нас общество деспотическое: это уж никуда не годится. Вот приблизительный пере­чень того, что я хотел сказать в статьях своих, разумеется во сколько это возможно при цензуре, которая сама зависит столько же от общества, сколько от правительства" (Хомяков 1900а: 391).

Говоря о равнодушии к "вопросам политическим", Хомяков ни­чуть не кривил душой, хотя писал это, вероятно, не для одной графини, но и для передачи её придворным знакомым, а также для почтовой пер­люстрации. Но о каком обществе рассуждал он? И почему оно оказалось настолько всесильно, что способно было влиять на цензуру не менее пра­вительства?

Подсказку мы найдём в другом письме Хомякова, обращённом к Ю. Ф. Самарину по поводу "сражения" из-за остзейского вопроса, проигран­ного адресатом в Риге некоему "*". Под письмом стоит дата "1 марта". При его публикации П. И. Бартенев вполне резонно добавил: "1849 г.". Если вспомнить, что уже 5 марта того же года Самарин, в результате до­клада Николаю I, представленного Прибалтийским губернатором светлей­шим князем А. А. Суворовым, был отправлен под арест, легко догадаться, что последний и был этим неназванным победителем.

О роли А. А. Суворова в этом деле Хомяков рассуждал следующим образом: "* явился уже не представителем правительства, но чиновни­ком общества, имеющим силу от власти, но в то же время способным и к той глухой оппозиции против власти, которая всегда скрывается в на­шем полуевропейском бонтоне. Дело наше, в противоположность этому общественному направлению, получило значение простой правды, на­правления духовного и народного. Олимпу пришлось выбирать между этими двумя направлениями, которые бессознательно он сам в себе за­ключает" (Хомяков 1900а: 275).

Иными словами, в этих двух письмах, говоря об обществе и "обще­ственном направлении", Хомяков имел в виду близкие к правительствен­ным и придворным кругам силы, которые имели влиятельную поддержку в великосветских салонах ("наш полуевропейский бонтон"), а порой, до­бавим, и в иных учреждениях и корпорациях.

Здесь надо отметить, что доставшаяся нам ещё от XIX в. – от учёных либерального и социалистического направлений, таких как А. Н. Пыпин, А. М. Скабичевский и М. К. Лемке, – традиция пред­ставлять общественно-политическую борьбу как противостояние об­щества (за которое, как правило, выдавалась интеллигенция) и власти во многом изжила себя. Тем более что любой участник этой борьбы должен был быть причислен к либеральному, демократическому (со­циалистическому) или консервативному направлению. Однако эта, перенятая у западной политической мысли классификация всё чаще не оправдывает себя1Это видно и на примере славянофилов, о которых Б. Ф. Егоров в 1969 г. заметил, что их "именовали и крепостниками, и либеральными буржуа, и демократами. Таких разноречивых мнений, кажется, не было высказано ни об одном общественном явлении" (Егоров 1969: 128–129).. Власть же при этом традиционно воспринима­лась как единый монолит.

В действительности же внутри правительственных и придворных кругов шла скрытая борьба кланов или "партий". Иногда она имела причиной столкновение личных амбиций (как, вероятно, в случае вра­жды военного министра графа А. И. Чернышёва с морским министром св. кн. А. И. Меншиковым). Но чаще это было именно противостояние "направлений", как при отнюдь не дружеской конкуренции III отделе­ния и Министерства внутренних дел или при скрытых противоречиях, разделявших тоже III отделение и Министерство народного просвеще­ния, возглавляемое С. С. Уваровым. Причём в разные периоды отдельные придворные группировки и "партии" обретали такую силу, что прямым образом влияли на решения, принимаемые верховной властью.

Как правило, вокруг лидеров этих "направлений" выстраивалась целая система патрон-клиентских отношений. Возможность заручить­ся покровительством высоких фигур, разумеется, была и у славянофи­лов, но это означало служить интересам своего патрона и его "партии". Так, Уваров, став ещё только товарищем министра народного просве­щения, по словам С. А. Хомякова, неоднократно звал его сына "к себе в секретари не для письмоводства, а для того, чтобы издавать Журнал от Министерства просвещения". Однако тот пренебрёг его предложе­ниями (Мазур 1997: 222). Другой славянофил, И. С. Аксаков, два с поло­виной года служил чиновником по особым поручениям при министре внутренних дел Л. А. Перовском, выполнял его секретные поручения. Но в 1851 г. он подал в отставку, когда решил, что министр стремится ограничить его литературную деятельность. Куда менее импульсивный Ю. Ф. Самарин, который до 1849 г. тоже служил на аналогичной долж­ности при Л. А. Перовском, а потом был направлен подальше от обеих столиц, вышел в отставку двумя годами позже своего друга.

В связи с этим весьма показательно письмо А. С. Хомякова к Ю. Ф. Са­марину, относящееся к середине 1848 г. (т. е. написанное за месяцы до ареста последнего). В нём старший из славянофилов отвечал на вопрос адресата, стоит ли им "действовать за одно с N." или, наоборот, "никогда с ним действовать не должно"?

П. И. Бартенев, публикуя это письмо, посчитал, что "N." – это М. П. Погодин, и о нём же Хомяков говорил далее, называя того "прия­телем" (Хомяков 1900а : 270)2При первой публикации этого письма Бартенев не высказал никаких предположений об обсуждае­мой фигуре, а в тексте письма обозначил его не "N.", а "*" (Письма А. С. Хомякова к Ю. Ф. Самарину // Русский архив. 1879. № 11. С. 329). При следующей публикации он сменил обозначение на "N.", вероятно, чтобы читатели не спутали его с лицом "*", обсуждаемым Хомяковым в письме от 1 мар­та 1849 г.. Однако он не объяснил, почему автор письма сначала старательно избегал упоминания имени Погодина, затем прямо назвал ("положим, что Павлов и Погодин нынче тако­го-то мнения"), а потом решил заменить его имя эвфемизмом "прия­тель"?

Куда убедительнее выглядит версия Д. Ф. Самарина, младшего бра­та адресата письма, который, прежде чем процитировать его, пояснил, что в нём идёт речь о правительстве (Самарин 1889: XXXVII–XXXVIII), и он же ещё ранее заявил о борьбе "двух партий", на которые разделилось в то время "высшее правительство" (Самарин 1889: IX).

В этом случае каждый нюанс мысли автора не только обретает но­вый смысл, но и выглядит вполне оправданно. Хомяков пишет: "Кажет­ся мне, ни того, ни другого мнения принимать нельзя. Второе мнение, по мне, совершенно безрассудно; его даже и опровергать не для чего: так невозможно держаться его в практике кому-нибудь, кроме чистых запад­ников. Но и первое, т. е. ваше, может быть принято только с ограниче­ниями. [...] Итак, думать о действии с ним заодно просто невозможно; для этого надобно бы было, чтобы у него было мнение какое-нибудь, а это­го-то и нет. Но именно потому, что у него мнения нет, и можно, во-первых, действовать на него; во-вторых, помогать ему в тех случаях, когда он со­гласен с нами [...]. Смотреть на него как на союзника нельзя; он на это слишком бесхарактерен, но пользоваться им для пользы общей должно, когда он случайно стремится к добру. [...] Но в этом во всём одно условие: сохранять свою независимость и не обращаться в мёртвое орудие в руках приятеля" (Хомяков 1900а : 270–271).

И в том же письме чуть далее Хомяков продолжил: "Приятель немно­го чем толковее, если и толковее общества. И точно так же может обма­нуть, что он и постарался доказать в недавнее время" (Хомяков 1900а : 271) (последние слова относились к совершившейся незадолго до того перемене в правительственном курсе относительно остзейского вопроса).

В оставшиеся годы правления Николая I, в силу враждебного от­ношения к славянофилам III отделения, они не только лишились дове­рия власти, но и всё более и более казались для неё подозрительными. Начиная со второй половины 1850-х гг. отношение к ним отдельных представителей правительства могло улучшиться. И порой для сла­вянофилов появлялась возможность "помогать приятелю", когда тот оказывался согласен с ними. Примером этому – их активное участие в разработке крестьянской реформы, а также земельной и администра­тивной реформ в Царстве Польском, в организации помощи славянам в 1877–1878 гг. или в попытке учреждения Земского собора в 1882 г. Однако и в правление Александра III отношение к славянофилам лишь улучшилось, но не изменилось коренным образом. Ведь и скоропостиж­ная кончина И. С. Аксакова в феврале 1886 г. явилась следствием кон­фликта, разразившегося между окружением Александра III и этим по­следним славянофилом.

Здесь возможен вопрос: а как же известный лозунг николаевской эпохи "Православие. Самодержавие. Народность"? Ведь славянофилы – православные монархисты – вполне соответствовали провозглашаемым им принципам. На это надо сказать, что ещё в 1989 г. Н. И. Казаков об­основанно заявил: "...так называемая "доктрина" Уварова, вопреки мне­нию последователей Пыпина, не имела общегосударственного значения и не являлась официальной идеологической программой николаевского царствования". И этот же историк показал, что связываемую с уваровским лозунгом "теорию официальной народности" создал не Уваров, а либеральный историк А. Н. Пыпин, который "искусственно сконструи­ровал эту "теорию" из разнородных компонентов" (Казаков 1989: 31; см.: Шевченко 2014: 713–714).

Славянофилы же на протяжении десятилетий предпочитали никак не проявлять своего отношения к этому лозунгу. Когда же в 1884 г. И. С. Аксаков всё-таки заговорил на эту тему, то именно в том духе, что уваровское выражение "надолго скомпрометировало в русском об­щественном мнении истину, заключающуюся в этом обозначении су­щественных стихий русской государственной и земской жизни" (Акса­ков 1887а : 180). И лишь на исходе XIX столетия Ю. Н. Говоруха-Отрок, рассуждая об "уваровской триаде", подчеркнул, что она "ожила в сла­вянофильстве, углубилась, расширилась, одухотворилась. Православие, Самодержавие, народность – в этом, – утверждал он, – самая сущ­ность славянофильства"3Николаев Ю. [Говоруха-Отрок Ю. Н.]. Значение императора Александра III в истории развития нашей культуры // Московские ведомости. – 1894. – 27 окт. – № 295. – С. 3..

"НЕМЕЦКАЯ ПАРТИЯ" И СЛАВЯНОФИЛЫ

Комментируя письмо Хомякова к Ю. Ф. Самарину о борьбе, возник­шей из-за положения в Остзейском крае (где местные законы, защи­щавшие интересы немцев и в первую очередь дворян, де-факто имели приоритет над законами империи), Д. Ф. Самарин добавляет, что важным фактором этой борьбы была "немецкая партия в Петербурге, или, как вы­разился Ю. Ф., "самообразовавшееся в центре самого правительства осо­бое министерство остзейских дел"" (Самарин 1889: LXXVI). О какой же "немецкой партии" шла речь?

В XIX в. в сознании русского общества происходит важный перелом: формируются представления о нации, национальной культуре, нацио­нальных интересах, т. е. развивается то, что позднее назовут националь­ным сознанием, а весь этот процесс в целом – нациестроительством. Начало его в нашей стране связывают с развитием культуры Романтизма. Тогда в публичной сфере возникают споры о "народности", о России и её историческом своеобразии, её отношениях с европейскими стра­нами и месте в мире. Впервые появившиеся в 1820-е гг. новые идеи в культуре постепенно вытесняли представления прошлой эпохи, эпохи Просвещения, с характерным для неё космополитическим сознанием. Однако в политической сфере, в правительственных кругах столкнове­ния национально ориентированных и космополитических сил возникли на десятилетие позже и протекали куда напряжённее. Ведь в окружении императора было немало именитых остзейцев и приезжих иностранцев. Представления о родине и нации для них заменяла идея подданства: они служили не стране, а империи. Точнее – императору, так же как их предки – своему сюзерену.

Николай I, помня, что представители лучших дворянских фамилий однажды уже составили заговор против него, а прежде в результате дво­рянских переворотов были убиты его отец и дед, сознательно использовал преданных лично ему остзейцев как противовес русскому дворянству. Потому и III отделение император доверил А. Х. Бенкендорфу, а тот от тре­ти до половины штатных должностей в своём ведомстве отдавал немцам или выходцам из других стран.

Остзейцы и иностранцы, более сплочённые и организованные, чем их оппоненты, представляли серьёзную силу, которую современники по­рой называли "немецкой партией". Едва ли не первым своим противни­ком в правительственных кругах эта "партия" сочла министра народно­го просвещения Уварова: в 1830-е гг. он инициировал реформу учебных заведений Западного края, где вводилось обучение на русском языке, и Прибалтийского края, где задачи были скромнее: всего лишь добить­ся знания русского языка учащимися, студентами и профессорами. Это встретило яростное сопротивление остзейцев, поддержанное их столич­ными покровителями и в первую очередь А. Х. Бенкендорфом.

Спустя десятилетие ещё большее противодействие "немецкая партия" оказала попытке реформировать порядки в Остзейском крае, предпри­нятой министром внутренних дел Л. А. Перовским. Непосредственным участником той борьбы являлся Ю. Ф. Самарин. В 1848 г. он писал из Риги К. С. Аксакову: "Систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих её представителей – вот что волнует во мне кровь" (Самарин 2016: 294).

В феврале 1848 г. генерал-губернатором края вместо Е. А. Голови­на был назначен А. А. Суворов: это означало поворот в правительственной политике, проводимой в прибалтийских губерниях4Д. И. Воейков так объяснял его суть: "Генерал Головин энергично противодействовал балтийским притязаниям и помогал латышам и эстам в их стремлении к православию, встречавшем такой энер­гичный отпор со стороны всей сплочённой местной силы дворянства, протестантского духовенства и немецких городов. Но сила эта, опирающаяся в Петербурге на графа Бенкендорфа и многих дру­зей, добилась смещения генерала Головина и назначения взамен его легкомысленного немецкого студента, носившего имя русское, имя князя Суворова. До самой смерти своей [он] никогда не был русским человеком: добрый, весёлый и приветливый, он был любим всеми, кроме тех русских лю­дей, которые были всегда отданы на съедение всякому иностранному проходимцу и всем домаш­ним центробежным элементам. В 40-х годах в Риге он был тем же, чем оказался в 60-х в С.- Петер-бурге во время своей известной борьбы с Муравьёвым" (Воейков 2007: 714).. Тогда Ю. Ф. Самарин изложил своё видение ситуации в Остзейском крае в цикле статей "Письма из Риги", которые читал в московских и петербургских салонах и распро­странил в рукописи. Он не только описал бедственное положение прибал­тийских крестьян и неравноправное в сравнении с немцами положение го­родских жителей всех иных национальностей, но прямо заявил о покрови­тельствующей остзейским баронам "немецкой партии". Именно эти статьи привели к его аресту. Но убедить императора, что Ю. Ф. Самарин, крестник Александра I, стал бунтовщиком и заговорщиком, не удалось. После допро­са, проведённого лично Николаем I, его направили на службу в провинцию.

Однако это был далеко не первый случай столкновения славяно­филов и "немецкой партии". Хотя они редко употребляли этот термин и саму "партию" понимали в широком смысле, т. е. как общественную силу, воплощающую в себе космополитическое, антинациональное со­знание.

В 1832 г. И. В. Киреевский, только что начавший издание журнала "Европеец", в заметке ""Горе от ума" на московской сцене" позволил себе один абзац, где без тени симпатии упоминал "иноземцев, променявших своё отечество на Россию" и "иностранцев", которые "родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы также поверхностно и от­личаются от коренных жителей только своим незнанием русского язы­ка и иностранным окончанием фамилий". И что самое важное – далее Киреевский описывал их как сплочённую партию: "Это незнанье языка естественно делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, созидают между ними общие инте­ресы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно" (Киреевский И. В., Киреевский П. В. 2006: 74–75).

После того как III отделение представило Николаю I доклад, в ко­тором Киреевский обвинялся в революционной пропаганде, "Европеец" был закрыт. Но настоящей причиной, вызвавшей столь сильное раздра­жение тайной полиции, явились, как показала С. В. Берёзкина, именно эти несколько строк об "иностранцах" (Берёзкина 2004; Берёзкина 2009).

Из дальнейшей истории славянофилов видно, что их издания закры­вались и получали взыскания при прямом или скрытом участии III от­деления. На протяжении десятилетий это учреждение последовательно, вне зависимости от того, кто им руководил, защищало интересы "немец­кой партии". Однако самым верным её союзником проявил себя граф П. А. Шувалов, возглавлявший это ведомство в 1866–1874 гг.

Борьбой со славянофилами и вообще "национальным" направлением Шувалов был озабочен более, чем противодействием революционерам. Ведь ещё 18 апреля 1861 г., в самый день официального вступления графа в должность начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III от­делением, за него ходатайствовал в письме к А. И. Герцену С. С. Громека. Вчерашний подчинённый Шувалова по службе в Министерстве внутрен­них дел просил издателя "Колокола" пощадить в своих публикациях гра­фа, который, как писал тот, "боится и уважает общественное мнение, т. е. вас" (Громека 1955: 116, 118). Как резонно предположила В. А. Чернуха, делалось это по просьбе самого Шувалова (Чернуха 1989: 15). Стоит ли сомневаться, что следствием услуг, оказанных государственным пре­ступником управляющему III отделением, должны были стать ответные услуги со стороны последнего?5Таковы были отношения с Герценом министра народного просвещения А. В. Головнина: в начале 1862 г. И. С. Тургенев просил Герцена "не трогай пока Головнина", а в апреле министр обнадёжил петербургского издателя Д. Е. Кожанчикова, что выхлопочет ему разрешение на печать доэмигрант­ских произведений Герцена. Помешало этому то, что вскоре сам Кожанчиков попал под следствие за связь с издателем "Колокола". Затем, в мае, при обсуждении мер противодействия революцион­ной пропаганде, Головнин настоял на отказе от вступления в систематическую полемику с издания­ми Герцена (Бадалян 2018: 97, 95).

Являясь в 1864–1866 гг. генерал-губернатором Прибалтийского края, Шувалов зарекомендовал себя поборником интересов остзейских баро­нов и с 1865 г. был включён в матрикул дворян Эзеля (Духанов 1978: 43–44, 467) (что наделяло его всеми правами остзейского дворянина). И наконец, став руководителем тайной полиции, он снискал себе репу­тацию самого ярого защитника "сепаратизма Остзейского края" и опо­ры "немецкой балтийской партии" (Астанков 2014: 265, 278). Видно это и по настойчивости, с которой III отделение добивалось объявления предостережений редактируемой И. С. Аксаковым газете "Москва". Хотя формально они выносились министром внутренних дел П. А. Валуевым, в ведении которого находилась цензура. Включённый в матрикулы Курляндии и Эстляндии, тот и прежде никогда не перечил остзейцам (Духанов 1978: 42–43, 466, 467).

Газета "Москва", выходившая в 1867–1868 гг., трижды приостанав­ливалась, так что реальный срок её существования составил менее 15 ме­сяцев. За это время она получила 9 предостережений. По существую­щим тогда правилам, третье предостережение означало приостановку издания на несколько месяцев. Примечательный факт: самое первое предостережение, как считал Ф. И. Тютчев, было вынесено газете за кри­тику деятельности III отделения. Также и после – каждое третье (т. е. обеспечивающее приостановку издания) объявлялось "Москве" именно за публикации по остзейскому вопросу и вообще о положении немцев в России (их готовили И. С. Аксаков и Ю. Ф. Самарин) (см.: Бадалян 2019: 52–60).

В одной из этих публикаций, передовой статье за 15 октября 1868 г., Аксаков представил пространное и едкое описание "партии в Петербурге", "...которая постоянно пугает высшую власть призраками внутренних опасностей, грозящих будто бы ей от русского народа, только что ею облагодетельствованного и возрождённого! которая всякое жи­вое народное чувство выставляет пред властью как злую революционную похоть; которая заподозривает в её глазах и клеймит прозванием социа­лизма, коммунизма и анархических инстинктов даже сочувствие русско­го общества к новейшим великим преобразованиям; которая подрывает доверие власти к родному краю, к дарованным ею самою правам, льготам и некоторой гражданской свободе; которая порывается вновь, под пред­логом упрочения "консервативных начал", стеснить самобытное разви­тие внутренних русских сил, которая пытается вновь, требуя легальности и законности в отношении к полякам и немцам, преумножить для русско­го центра административный произвол, подчинить мировых судей губер­наторам, отменить несместимость судей и т. д. и т. д., – которая, наконец, с презрением относится ко всяким запросам и требованиям во имя инте­ресов русской народности и, изгибаясь ужом пред иностранцами и рус­скими подданными нерусской национальности на балтийской и запад­ных окраинах, – является чуть не волком внутри России, в отношении к своим, русским..." (Аксаков 1887б : 129).

Это был третий случай, когда славянофилы заявили о существова­нии в России враждебной её интересам "немецкой партии". Вероятно, и без этой статьи "Москва", столь резко писавшая о привилегированном положении остзейцев и полемизировавшая с газетой "Весть" (органом ан­тинациональных сил, которому покровительствовал Шувалов), не имела шансов продолжить своё существование. Но эта публикация имела сим­волическое значение: и славянофилы, и отреагировавшая на неё власть демонстрировали, что за 36 лет, прошедших после закрытия "Европейца", в своих важнейших чертах они не изменились. Не случайно в январе 1868 г. Тютчев писал Аксакову: "...в русском обществе два ученья, два направления – русское и антирусское. При содействии существующего порядка, судьбе угодно было, в лице Валуева, поставить антирусское на­правление верховным и полновластным судьёю всей мыслящей России, и как ни поразительно подобное безобразие, в самых высших сферах к нему относятся равнодушно" (Письма к... 1988: 320).

Следуя Тютчеву, надо признать: в условиях России деление на на­циональное и антинациональное направления куда оправданнее, чем на либеральное и консервативное.

СЛАВЯНОФИЛЫ И СЛАВЯНСТВО

Сами славянофилы долгое время не называли себя этим именем, и, кроме того, развитие отношений с огромным славянским миром они считали важной, но отнюдь не главной своей задачей.

В сентябре 1839 г. Уваров представил Николаю I неопубликованное стихотворение Хомякова "Киев", рекомендуя автора таким образом: "Известный наш поэт Хомяков, который, как кажется, мог бы один идти по стопам Пушкина, если б постоянно занимался своим искусством". О стихотворении "Орёл", в то время запрещённом к публикации, но из­вестном императору, министр писал ему: "...в котором Хомяков воспевал соединение всех славянских племён под хоругвь России" (Барсуков 1885: 159). Иными словами, такую мечту Уваров отметил как достоинство ав­тора и ждал похожего отношения от Николая I.

В начале января 1841 г. министр представил императору первый номер журнала "Москвитянин" и снова привлёк его внимание к стихам Хомякова (Барсуков 1892: 22). Как раз перед этим к Уварову обратил­ся попечитель Киевского учебного округа князь С. И. Давыдов. Он про­сил разрешения на публикацию в альманахе "Киевлянин" того самого стихотворения Хомякова "Киев", где звучала надежда о воссоединении с жителями Галича и Волыни (находящимися в подданстве Австрийской империи!). Однако Уваров не стал докладывать о том императору, а тя­нул с ответом, пока ему не доложили, что это стихотворение опублико­вали журналы "Маяк" и "Москвитянин". Тогда министр, окончательно отбросив мысль о докладе императору, наложил резолюцию: "Считаю это дело конченным"6Дело о замечании Петербургскому цензурному комитету за пропуск в сборник "Маяк", книга XIV, стихотворения А. С. Хомякова "Киев"... // РГИА. Ф. 772. Оп. 1. Д. 1391. Л. 9. См.: (Дмитриев, Егоров 2021: 558–563).. Судя по всему, Уварову очень не хотелось снова, спустя менее чем полтора года, заводить с императором разговор о хомяковском "Киеве". Министр стремился поддерживать его автора, но пред­ставления того о славянах уже не казались подходящими для напомина­ния о них Николаю I.

Что же произошло в сознании императора в предыдущие несколь­ко месяцев?

Ещё через полтора года в печати впервые за долгое время был ис­пользован термин "славянофилы". Когда-то, в 1800-е гг. его применяли для насмешек над А. С. Шишковым и его сторонниками, которые рато­вали за развитие русской речи на основе лексики и правил церковносла­вянского языка. И вот, в сентябре 1842 г. Белинский вспомнил это слово в рецензии на книжку болгарского просветителя В. Е. Априлова.

Видя в болгарах не народ, а "только племя, не образующее собою никакого политического общества", Белинский растолковывал им: "Ваши ревнители хоть сейчас готовы были бы учредить инквизицию для истребления духа европолюбия и для распространения духа азиелюбия и обскурантизма, то есть мраколюбия" (Белинский 1955: 343). Из этой статьи выходило, что славянофилы как раз и занимаются "рас­пространением мраколюбия". Слово это быстро вошло в печатный обиход. Его как ярлык навешивали и на литераторов из круга журнала "Москвитянин", и на петербургских исследователей славянства, вроде Н. В. Савельева-Ростиславича и И. П. Сахарова, и на тех, кого сегодня принято называть славянофилами.

Что же заставило Белинского и его союзников с таким презрением и высокомерием отзываться о тех, кто закладывал основы будущего сла­вяноведения? Почему обществу активно внушалось, что интерес к сла­вянам непременно связан с распространением "духа азиелюбия и обску­рантизма"?

Казалось бы, XIX век стал временем соединения, слияния несколь­ких прежде веками разделённых наций, в первую очередь – германской и итальянской. Но когда те же самые центростремительные тенденции виделись в действиях некоторых славян, европейские, главным обра­зом германские и австрийские, элиты испытывали волнение и беспокой­ство. И на рубеже 1830–1840-х гг. они заговорили об опасности "пан­славизма". Так, ещё авансом, окрестили лишь нарождающееся славян­ское движение, деятели которого мечтали зачастую не о политическом объединении, а о культурном сближении славянских народов (Волков 1969: 68–69; Мырикова, Ширинянц 2007: 240–244). Беспокойство гер­манской и австрийской аристократии быстро передалось "немецкой пар­тии" в России. Не случайно же О. А. Проскурин, первый указавший на её влияние в литературе и журналистике, ещё в 2000 г. писал: "На Россию немецкая партия смотрела примерно так же, как европейские немецкие дворы смотрели на подчинённое им славянское население, – как на опас­ную и враждебную "варварскую" стихию, движение которой надо посто­янно сдерживать самыми жестокими мерами. Отсюда – повышенная подозрительность по отношению ко всяким проявлениям русского на­ционализма, какую бы социальную и политическую окраску он ни при­нимал" (Проскурин 2000: 318).

"Партия" эта добивалась того, чтобы Николай I разделил её опасения насчёт славян и привык с подозрением смотреть на всех сочувствующих им. Хотя бы отчасти этого удалось добиться уже в 1840–1841 гг. Поэтому Уваров и стал осторожен в своих рекомендациях стихов Хомякова.

Вслед за тем настал черёд позаботиться о влиянии на общество. Точнее говоря, ближайшие союзники "немецкой партии", подконтроль­ные III отделению издания Ф. В. Булгарина, Н. И. Греча, Н. А. Полевого, и прежде позволяли себе насмешки над исследователями славянства. Теперь же пришло время организованной кампании по дискредитации любых поборников славянского возрождения. Подключили к ней и входя­щий в моду журнал "Отечественные записки". Ведь его издатель А. А. Краевский с конца 1830-х находился под покровительством III отделения. Первым пером этого журнала, как известно, являлся Белинский, имев­ший с ведомством Бенкендорфа свои прочные связи (Проскурин 2000: 344–346, Бадалян 2021: 97–107).

Судя по статьям неистового Виссариона, с середины 1840-х он не ви­дел более опасных противников, чем славянофилы (в первую очередь в нынешнем значении этого слова). Белинский, исключённый из уни­верситета после трёх лет, проведённых на первом курсе, использовал любые средства, чтобы убедить читателей в невежестве и отсталости своих противников. В том числе утверждал, что славянофилы стремятся всю Россию вернуть к допетровским порядкам.

Как раз в середине 1840-х гг. славянофилы попытались организовать систематический выход своих изданий. В одном из них Хомяков безапел­ляционно заявил: "Славянский мир хранит для человечества если не за­родыш, то возможность обновления" (Хомяков 1900: 140). Это был под­готовленный Д. А. Валуевым "Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплеменных", уви­девший свет в декабре 1845 г. Молодой учёный-славист В. А. Панов писал о своём друге Д. А. Валуеве и его издании: "Он сначала хотел назвать его Славянским; но потом изменил это название, когда увидел, что его стали у нас употреблять во зло без всякого толку и разумения" (В. [Панов В. А.] 1846: 9). То есть издатель сменил лаконичное название на более про­странное и сложное, опасаясь тех, кто незадолго до того (а сборник гото­вился с 1843 г.) стал употреблять "во зло" термин "славянский".

Благодаря тому же Панову в 1846 и в 1847 гг. вышло ещё по одному славянофильскому сборнику, но затем их издание прекратилось на не­сколько лет. Произошло это после того, как III отделение предприняло новый шаг, чтобы убедить Николая I в опасности славян и славянофилов. Оно раскрыло действовавшее на Украине тайное Кирилло-Мефодиевское общество. Причём в докладах императору III отделение называло его "Славянским", а его участников и связанных с ним лиц – "славянистами" или "славянофилами". По этому делу был арестован и препровождён в III отделение Ф. В. Чижов, а за другим участником славянофильских изданий – Н. А. Ригельманом – учредили негласный надзор. Однако прямую связь славянофилов и противников самодержавия кирилло-мефодиевцев доказать не удалось. И тогда следствие постаралось преумень­шить вину членов украинского общества: без московских славянофилов они были малоинтересны.

Однако вокруг "московской партии" продолжали формировать ат­мосферу недоверия и подозрительности. В отчёте III отделения о рас­следовании Кирилло-Мефодиевского дела от 7 мая 1847 г. императору докладывали, что "в "Отечественных записках" помещено несколько весьма умных и сильных выражений против славянофилов"7Журнал докладов государю императору... // ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1847. Д. 81. Ч. 19. Л. 101 об.. И далее сообщалось: "Издатель "Отечественных записок" Краевский поощрён к продолжению помещения в его журнале статей в опровержение славя­нофильских бредней"8Там же. Л. 102..

Что это за "весьма умные и сильные выражения", понять неслож­но. В 5-м номере "Отечественных записок" появились едкие рецензии на недавно выпущенный славянофилами "Московский литературный и учёный сборник на 1847 год" и на "Путешествие в Черногорию" исто­рика А. Н. Попова (забытое современными исследователями, в то время оно было воспринято рецензентом едва ли не как славянофильский ма­нифест).

В рецензии на "Московский сборник" её авторы, А. Д. Галахов и К. Д. Кавелин, более всего обрушились с критикой на трёх его участников: Ригельмана, Чижова, Хомякова. Характерно, что именно в том поряд­ке, как эти трое были названы в рецензии и отдельно от них – автор "Путешествия" А. Н. Попов, так же они и только они были поименованы из целого ряда других славянофильских авторов в отчёте III отделения9Там же. Л. 101.. Иначе говоря, составитель отчёта и рецензенты "Отечественных записок" пользовались одним и тем же исходным "черновиком".

Положение славянофилов хотя бы отчасти изменилось лишь после Крымской войны, когда власть в России увидела цену "союзнической верности" Турции и Австро-Венгрии, где в угнетённом положении нахо­дились миллионы славян. В правительственных кругах тогда набирала вес то одна, то другая "партия", и среди них были те, кто считал нуж­ным поддерживать славянство. Тогда И. С. Аксаков попытался создать при журнале "Русская беседа" особую "Славянскую контору". Попытку эту тут же пресекло III отделение, но он продолжал налаживать связи со славянами, продолжал писать о них и без официальной вывески. Потом занимался этим в собственной газете "День" и в издаваемой куп­цами газете "Москва". За 30 лет после выхода первых славянофильских сборников в стране вырос целый слой читателей, воспитанных на этих изданиях.

В середине 1870-х после начала Боснийско-герцеговинского восста­ния, восстаний в Болгарии, Сербии и Черногории в стране возникло не­бывалое прежде "славянское движение". Направляемое Славянским бла­готворительным комитетом (вскоре преобразованным в Общество, ко­торое возглавлял И. С. Аксаков), оно действовало на народные массы, а те – на общественное мнение. И начавшаяся в апреле 1877 г. Русско-турецкая война – первая для нашей страны, предпринятая властью под давлением общественного мнения. Причём давление это было не по­литическим (для этого не было подходящих механизмов), а нравствен­ным. Народ воспринял войну как справедливую, как жертву за братьев по вере: родство по вере ставилось славянофилами куда выше родства по крови.

В то же время "немецкая партия" как могла тормозила и даже саботи­ровала подготовку к военным действиям. К примеру, когда Александр II заговорил о неизбежности войны, министр финансов М. Х. Рейтерн за­явил, что финансы России к ней не готовы, и вскоре... отбыл в отпуск.

Даже среди наиболее активных деятелей Славянского общества выде­лялись последние представители славянофилов. И. С. Аксаков руководил отправкой в Сербию русских добровольцев, а затем – обеспечением и во­оружением Болгарского ополчения. Князь В. А. Черкасский в действую­щей армии являлся уполномоченным от управления Общества Красного Креста, а позднее возглавил устройство гражданской администрации в Болгарии.

После того как Россия выиграла войну на поле боя, российская ди­пломатия, представленная на Берлинском конгрессе Шуваловым, пошла на такие уступки в пользу европейских стран, словно чувствовала себя проигравшей. Тем не менее впервые за несколько столетий на Балканах появились славянские государства. Казалось бы, наступало исполнение давних славянофильских мечтаний. Но вновь созданные княжества поспе­шили обзавестись конституциями, парламентами и другими атрибутами европейской политической жизни, противниками которых были славя­нофилы. С лёгкостью подпав под влияние Германии и Австро-Венгрии, братья-славяне отвернулись от России и спустя всего несколько лет, в 1885 г., затеяли новую, на сей раз Сербо-болгарскую войну.

СЛАВЯНОФИЛЫ, ЦЕРКОВНАЯ ПУБЛИЦИСТИКА И ЦЕРКОВНЫЕ ВЛАСТИ

В пореформенную эпоху, когда началось публичное обсуждение раз­личных церковных проблем – от материального положения священни­ков до установления патриаршества, славянофилы активно включились в этот процесс. Два ярких тому примера – циклы статей, созданные по инициативе И. С. Аксакова. Первый – "Иезуиты и их отношение к России", подготовленный Ю. Ф. Самариным в 1865 г. для газеты "День" и только при жизни автора выдержавший три отдельных издания. Как писал Гиляров-Платонов, "лучшей оценкою силы этого сочинения служит то, что орден Лойолы не дерзнул даже выступить с ответной по­лемикой" (Гиляров-Платонов 1900: 467–468). Второй – напечатанный в 1882 г. в газете "Русь" цикл из 12 статей протоиерея А. М. Иванцова-Платонова "О русском церковном управлении". Ряд предложений и идей этого автора спустя годы прозвучал на Поместном Соборе 1917–1918 гг. и лёг в основу его постановлений.

Однако столь заинтересованное отношение к идеям славянофилов у мирян и иерархов возникло далеко не сразу.

Д. В. Хитрово, сын близкого приятеля Хомякова, в записках отца возле упоминания того о посещении Алексеем Степановичем митропо­лита Филарета в Пасху 1843 г. оставил такой комментарий: "С покой­ным Высокопреосвященным Митрополитом Филаретом А. С. Хомяков в то время был постоянно очень хорош, но впоследствии их отношения охладели, как сам Хомяков жаловался, но вследствие чего, неизвестно. Главною причиною, что до конца пятидесятых годов Хомякова и его дру­зей правительство считало какими-то богоотступниками и отчаянными либералами, и это подозрение было довольно сильно с конца сороко­вых годов. С сего времени Митрополит Филарет, встречая Хомякова в са­мой Москве, – был с ним холодно вежлив, но, встречаясь с ним за черта­ми города, был с ним необыкновенно любезен и дружески жал ему руку. Это рассказывал сам Ал<ексей> Ст<епанови>ч" (Воспоминания об Алексее Степановиче 2004: 92).

Причины такого отношения надо искать, конечно, не в расположе­нии границ белокаменной. "В самой Москве" в устах Хомякова, вероят­но, означало общение прилюдное, публичное, а "за чертами города" – встречи при неофициальных поездках владыки, с минимумом свидете­лей. Как видим, с обвинениями, выдвигаемыми против славянофилов в придворных и светских кругах, вынуждены были считаться и столь влиятельные архиереи. Ведь петербургская аристократия не делала ис­ключений ни для кого: в 1848 г. она заподозрила в проповеди коммуниз­ма Херсонского и Таврического архиепископа Иннокентия (Борисова), который позволил себе рассуждать о необходимости освобождения кре­стьян (Хомяков 1991: 119, 120), а в 1855 г. наветы "в коммунистическом направлении проповедей" пали на Казанского и Свияжского архиепи­скопа Григория (Постникова) (Хомяков 1900а: 419), в будущем – митро­полита Санкт-Петербургского и Новгородского, первоприсутствующего члена Св. Синода.

С середины 1840-х гг. мысль Хомякова всё более и более сосредота­чивалась на религиозной сфере. В июне 1845 г. он писал Ю. Ф. Самарину: "...я чувствую и глубоко убежден, [...] что спор религиозный заключает в себе всю сущность и весь смысл всех предстоящих нам жизненных спо­ров" (Хомяков 1900а: 258).

Однако славянофилы, и прежде весьма ограничиваемые цензу­рой, с 1852 г. по предложению III отделения, поддержанного импера­тором, оказались лишены возможности печататься в России. Вот тогда Хомяков и стал публиковать за границей свои известные полемиче­ские брошюры.

Самая первая из них – напечатанная в Париже под псевдонимом Ignotus (Неизвестный) "Quelques mots par un chretien orthodoxe sur les communions occidentales a l’occasion d’une brochure de M. Laurentie" ("Несколько слов православного христианина о западных вероисповеда­ниях. По поводу брошюры г. Лоранси"). Она явилась ответом на работу католического публициста и историка П.-С. Лоранси, оспаривавшего положения статьи Ф. И. Тютчева "Папство и римский вопрос с точки зрения Санкт-Петербурга". Затем, в 1855 и 1858 гг., в Лейпциге увиде­ли свет ещё две полемические работы Хомякова на французском языке под тем же псевдонимом. Позднее он подготовил четыре статьи в форме писем к его католическим оппонентам. Из них две были опубликованы в 1860 г. в парижском журнале "L’Union Chretienne".

Уже после кончины Хомякова в 1860 г. друзья предприняли уси­лия, чтобы его полемические работы были напечатаны по-русски. Этому помогло произошедшее в 1856–1859 гг. сближение со славяно­филами двух воспитанников Московской духовной академии, двух "платоников", т. е. стипендиатов митрополита Платона (Левшина) – Н. П. Гилярова-Платонова и тогда ещё не рукоположенного в священники А. М. Иванцова-Платонова.

Первый выполнил переводы двух полемических брошюр Хомякова, а второй, став постоянным сотрудником московского журнала "Право­славное обозрение", обеспечил публикацию в нём этих брошюр (1863. Т. XII; 1864. Т. XIII) и трактата "Церковь одна" (1864. Т. XIV). Однако... продолжение печати произведений Хомякова в журнале было прервано по решению цензуры. Причём инициатором его явилась отнюдь не ду­ховная цензура, а Совет министра внутренних дел по делам книгопеча­тания (Лурье 2021: 268). Случай крайне редкий: центральное светское цензурное учреждение вторглось в сферу деятельности цензуры ду­ховной. К тому же речь шла не о столичном журнале, а о выходившем в Московской епархии, где духовная цензура находилась под бдительным контролем митрополита Филарета. И мы вправе предположить, что свет­скую цензуру возмутила полемика Хомякова с католиками (хотя, конечно, Совет должен был сослаться на иную причину). Министром же внутрен­них дел в то время был П. А. Валуев, уже проявивший себя как энергич­ный противник славянофилов.

Спустя несколько лет Ю. Ф. Самарин взялся за издание всех извест­ных на тот момент богословских трудов Хомякова, которые составили 2-й том его собрания сочинений. Печатал он его за границей, в Праге. Том этот увидел свет в августе 1868 г. (хотя на его титуле указано "1867"). Согласно действовавшим законам, такое издание при пересе­чении границы России подлежало ведению Комитета цензуры иностран­ной, но разрешение или запрет на его распространение давала духовная цензура. 19 сентября 1868 г. председатель Комитета цензуры иностран­ной Ф. И. Тютчев передал 2-й том сочинений Хомякова на рассмотрение Санкт-Петербургского комитета духовной цензуры10Бумаги за октябрь 1868 года о рассмотрении рукописей и картин... // РГИА. Ф. 807. Оп. 2. Д. 1475. Л. 26., где издание попало на прочтение члену комитета архимандриту Фотию (Щиревскому).

Тот в своём отзыве от 18 октября заявил: "Книга эта, содержа в себе много хорошего, заключает и много мыслей неопределённых, неточных, много даже положительно неверных, неправославных и во­обще противных христианскому учению, которые между тем касаются важных предметов веры". Примером этому архимандрит указал в кни­ге 10 конкретных мест и далее, не уточняя сути замечаний, перечислил ещё 43 страницы, содержащие подобные места (Записка цензора 2019: 516–517). Причём сам отзыв, написанный быстрым небрежным почер­ком, выглядит как черновик или наспех составленная отписка, призван­ная придать формально-законный вид уже принятому свыше решению. Процитированные же цензором 10 мест не сопровождаются никакими его замечаниями. Обращение к приведённым им кратким, часто вырван­ным из контекста, цитатам позволяет поставить вопрос: архимандрит Фотий не понял рассуждений Хомякова или же сделал вид, что не понял?

Основываясь на этом отзыве, Комитет духовной цензуры признал невозможным свободное обращение богословских трудов Хомякова. Тютчев, узнав об этом, обратился к обер-прокурору Св. Синода графу Д. А. Толстому со словами: "В кои-то веки появилась у нас книга, со­держащая в высшей степени разумною похвалу православной церкви, православной доктрине, [...] и эта-то книга изымается из обращения – не в Риме, а в самой России; неужели подобному проявлению чудовищ­ной косности не воспротивится ум, равный вашему?!!" (Тютчев 2004: 360–361). Как рассказывал Тютчев дочери, обер-прокурор сразу же отве­тил, что ничего о запрете не знает и "примет меры к его отмене" (Тютчев 2004: 362–363).

Д. А. Толстой не лукавил, когда писал, что не знал о запрете праж­ского издания (Бадалян 2017: 115). Получив ответ из духовной цензуры, он не успокоился на том, а предложил рассмотреть книгу на заседании Св. Синода, причём именно в его присутствии11Касательно неодобрения духовною цензурою к выпуску в свет 2-го тома сочинений Хомякова // РГИА. Ф. 797. Оп. 38. 1 отд. 1 ст. Д. 243. Л. 7..

Такое заседание состоялось спустя несколько месяцев, 12 февра­ля 1869 г.12Там же. Л. 8.. Как именно проходило обсуждение богословских трудов Хомякова в Св. Синоде, точных сведений нет. Известен лишь сохранив­шийся в копии отзыв присутствующего члена Св. Синода архиепископа Нижегородского и Арзамасского Нектария (Надеждина). Автор отзыва, датированного 16 января 1869 г., подробно рассмотрел каждое из 10 отме­ченных прежде мест и подтвердил обоснованность суждений Хомякова. Он заявил, что затруднение к разрешению произведений светского бо­гослова "исчезает само собою, когда эти места рассматриваются в связи с предыдущими и последующими мыслями автора и в снесении с дру­гими местами той же книги". Выразив удивление позицией столичной духовной цензуры, архиепископ Нектарий выступил за разрешение тру­дов Хомякова. В заключение он писал: "Неудивительно, что статьи этой книги, печатаемые в разное время, за границею, обращали на себя вни­мание богословов католических и протестантских. Удивительно будет, если не дадут этой книге должной цены в православном мире" (Отзыв архиепископа Нектария 2019: 521, 529).

Добавим, что являвшийся членом Св. Синода Московский и Ко­ломенский митрополит Иннокентий (Вениаминов) ещё прежде, в октябре 1868 г. с сочувствием отзывался о мыслях, высказанных И. С. Аксаковым в газете "Москва" по поводу книги Хомякова (Сухотин 1894: 605).

Однако в итоге 12 февраля 1869 г. Св. Синод постановил, что "не признаёт возможным разрешить выпуск в свет означенной книги, в на­стоящем её виде"13Касательно неодобрения духовною цензурою к выпуску в свет 2-го тома сочинений Хомякова. Л. 10.. Если такое решение было принято по изданию, полу­чившему энергичную защиту присутствующего члена Св. Синода и кото­рое поддержал, по крайней мере поначалу, обер-прокурор, то судьба его, очевидно, решалась в ходе острой борьбы. То, что документы, имеющиеся в Российском государственном историческом архиве в фондах Санкт-Петербургского духовного цензурного комитета и Канцелярии обер-про­курора Св. Синода, не отражают почти никаких обстоятельств этой борь­бы, позволяет предположить, что столкновения из-за книги были во мно­гом закулисными и протекали не только в стенах Св. Синода.

Иными словами: сопротивление столичной духовной цензуры, ве­роятно, было инспирировано заинтересованными силами в светских столичных кругах. Ведь и пятью годами ранее инициатива прекращения издания Хомякова исходила именно от них. И силы эти оказались бо­лее могущественны, чем обер-прокурор14Е. М. Феоктистов, вспоминая деятельность графа Толстого на посту министра народного просвеще­ния, рассказывал: "Он вообще старался игнорировать Прибалтийский край по той причине, что не хотел восстановить против себя сильную при дворе немецкую партию и еще гораздо более могуще­ственного графа П. А. Шувалова; объехав почти всю Россию для осмотра учебных заведений, он ни разу не заглянул в Остзейские губернии" (Феоктистов 2001: 125)..

Кто же способен был оказать такое давление? Чтобы понять это, стоит обратиться к тому, как легко, спустя 10 лет, в феврале 1879 г., Св. Синод, по прошению издателя П.И. Бартенева, дал разрешение на печать и вы­пуск 2-го издания тома богословских сочинений Хомякова. При этом прежнее решение Св. Синод объяснял исключительно опасением, что "не­которые тёмные и неопределённые выражения в сих статьях могут дать повод к неверному заключению о несогласной будто бы с православи­ем мысли автора"15Бумаги за месяц июль 1879 года. Дело о рассмотрении рукописей и книг... // РГИА. Ф. 807. Оп. 2. Д. 1624. Л. 6–6 об..

Подчеркнём, тогда, как и 10 лет назад, на прежних местах служили обер-прокурор Д. А. Толстой и первенствующий член Св. Синода митропо­лит Санкт-Петербургский и Новгородский Исидор (Никольский). Что же изменилось? Своих постов и былого влияния лишились начальник III от­деления и министр внутренних дел – два верных союзника "немецкой партии" – П. А. Шувалов и А. Е. Тимашев16Вспоминая возникшую во второй половине 1860-х гг. полемику о "немецких окраинах", Феоктистов писал: "...государь как будто одобрял программу, выставленную национальной партией, но на деле не предпринимал ничего в её духе и относился с полным доверием к таким людям, как Шувалов, Ва­луев и Тимашев, которые не хотели об этой программе и слышать" (Феоктистов 2001: 189).. Вероятно, ими не исчерпыва­ется круг влиятельных противников книги Хомякова, но без них её запрет вряд ли был возможен. Только ли полемика с католиками светского бого­слова, бывшего уланского штаб-ротмистра, вызвала их вражду к автору? Или причина была глубже?

А. Ф. Тютчева (в замужестве Аксакова), бывшая выпускница Мюн­хенского королевского института благородных девиц, вспоминала о влиянии, оказанном на неё первой же из французских работ Хомякова: "...одна брошюра в несколько страниц – небольшой религиозный поле­мический трактат о нашей Церкви, очень краткий, но яркий и вдохновен­ный, – произвёл целый переворот в моём нравственном сознании. [...] За первой брошюрой последовали ещё две, также религиозно-полемическо­го характера, дополнявшие первую. Эти брошюры, запрещённые в России и напечатанные за границей, первое издание которых было немедленно уничтожено иезуитами, были написаны на французском языке, затем пе­реведены на английский и немецкий и наконец уже – на русский. [...] Я никогда не забуду, какой лучезарной радостью исполнилось моё сердце при чтении этих страниц [...]. Таким образом, моя душа и моё сердце срод­нилось с Россией благодаря брошюрам Хомякова" (Тютчева 2004: 12–14).

Отметим последние слова: рассуждения о православии сродни­ли Тютчеву с Россией (то обстоятельство, что это говорится о 25-летней девушке, родившейся и воспитывавшейся в Германии и в то время плохо владевшей русским языком, лишь усиливает значение сказанного). Она увидела, что Хомяков не православие связывал с Россией, а наоборот: Россию – с православием.

Менее чем за три года до смерти, завершая статью под названием "О юридических вопросах", Хомяков спрашивал читателей о том, какова историческая задача России? И сам же отвечал: "Вздумали бы мы быть самым могучим, самым материально-сильным обществом? Испробовано. Или самым богатым, или самым грамотным, или даже самым умствен­но-развитым обществом? Всё равно: успеха бы не было ни в чём. [...] потому, что никакая низшая задача не получит всенародного сознания и не привлечёт всенародного сочувствия, а без того успех невозможен. Нечего делать: России надобно быть или самым нравственным, т. е. са­мым христианским из всех человеческих обществ, или ничем; но ей легче вовсе не быть, чем быть ничем" (Хомяков 1900б: 337).

СЛАВЯНОФИЛЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

В 1848 г., когда революционная стихия в считаные месяцы распро­странялась по странам континентальной Европы, перепуганное петер­бургское общество ожидало таких же беспорядков в России. Между тем народ оставался спокоен. Славянофилы видели в этом подтверждение сво­их прежних суждений о том, что наше отечество в отличие от Европы жи­вёт по собственным законам, а российское дворянство оторвано от на­рода, не понимает и не чувствует его. В этом оно мало чем отличалось от европейских привилегированных сословий.

Хомяков, который как раз в то время оказался в Санкт-Петербурге, рассказывал: "Славянофилов иначе не называли, как les girondins, но сме­шивая от страху произнести, одного называли Л. Блан, другого Мари и пр. Остальных метили общим именем коммунисты"17(Хомяков 1991: 119). Les girondins (фр.) – жирондисты. Луи Блан (1811–1882) – французский со­циалист, публицист и историк, член временного правительства; Пьер Мари де Сен-Жорж (Пьер Александр Тома Эмабль Мари де Сен-Жорж; 1795–1870) – адвокат, министр юстиции во времен­ном правительстве.. Отчасти подоб­ное отношение можно объяснить страхом, охватившим петербургскую аристократию. Однако куда более важным основанием к тому являлись обвинения, сознательно возводимые на славянофилов "немецкой парти­ей" и представлявшим её интересы III отделением. Вспомним, что пер­вым из них, кто столкнулся с подобными наговорами ещё в 1832 г., был И. В. Киреевский.

И вплоть до конца 1870-х гг. верховная власть с доверием внима­ла тем, кто смешивал славянофилов с социалистами, называя их "де­мократами" или "красными". Так, С. П. Зыков рассказывал о редакторе "Вестей", союзнике Шувалова В. Д. Скарятине и разговорах, которые тот вёл: "...он прямо уверял, что у них, у этих защитников польских и немец­ких интересов в России, есть верное средство всегда остановить Государя от исполнения советов этой безобразной (т. е. "русской". – Д. Б.) партии: стоит только напомнить о Каракозове" (Зыков 1910: 491).

Добавим, что теми же самыми приёмами пользовались и иностран­ные недруги славянофилов. К примеру, в 1878 г., после окончания Русско-турецкой войны английская газета "The Times", со ссылкой на немец­кое либеральное издание "Weser Zeitung", заявляла о "давлении, кото­рое – под предлогом борьбы за национальные интересы – оказывает на правительственные круги революционный Панславистский комитет" и добавляла, что для разжигания войны Аксаков "не пренебрегал даже угрозами правящей династии"18The Times. 1878. 16 aug. P. 3. В переводе: Речь И. С. Аксакова о Берлинском конгрессе и его последую­щая ссылка в письмах и документах июня-ноября 1878 г. / Публ. Д. А. Бадаляна // Цензура в России: история и современность : с. науч. трудов. Вып. 6. СПб., 2013. С. 392.. Впрочем, когда политическая конъюнк­тура изменилась, на Западе и у нас в стране недавних "революционеров" стали представлять оголтелыми консерваторами.

Каково же в действительности было отношение славянофилов к ре­волюции?

Зачастую они рассматривали её как проявление пусть и иска­жённого, но религиозного сознания. Ведь и политическому кризису 1848 г. предшествовал, как разъяснял Хомяков, глубокий духовный кри­зис. "Папство Григория идёт туда ж, куда Карлова Империя, в историче­ский архив. Туда же за ними протестантство и католицизм. Поле чисто. Православие на мировом череду. Славянские племена на мировом чере­ду", – писал он А. Н. Попову в марте того же года (Хомяков 1900а: 177).

Распространявшиеся в то время идеи домарксистского социализма Хомяков называл "политическим протестантством", который стремится разрешить "задачу общества" только "новою формою, враждебною прежним формам, но в сущности тождественною с ними" (Хомяков 1900а: 178), иначе говоря: пытается изменить общество не через его воспитание, а путём изменения политического порядка.

К. С. Аксаков в том же самом явлении акцентировал иные аспек­ты. В апреле 1848 г., напомнив библейскую заповедь "Не сотвори себе кумира", он утверждал: "Запад сотворил себе кумира из правитель­ства, обоготворил его и поклонился перед ним". Поясняя эту мысль, К. С. Аксаков рассуждал: "Запад поверил в совершенство правительства или, лучше, в возможность его совершенства, и отсюда необходимо возникла революция как грешный путь к земному невозможному со­вершенству. Революция есть необходимое следствие рабского чувства перед правительством, следствие обожания19Так и в публикации статьи К. С. Аксакова "Голос из Москвы", впервые осуществлённой по автографу В. А. Кошелевым (Аксаков К. С. Голос из Москвы / публ., предисл. и примеч. В. А. Кошелева // Литера­тура и история: (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей XVIII–XX вв.). СПб., 1992. С. 297). Однако исходя из контекста, можно предположить, что К. С. Аксаков писал об "обоже-нии", а не об "обожании". его, веры в его совершен­ство" (Аксаков К. С., Аксаков И. С. 2010: 184).

В отличие от Запада, подчёркивал К. С. Аксаков, "Россия никогда не обоготворяла правительства, [...] смотрела на него как на дело вто­ростепенное, считая первостепенным делом Веру и спасение души" (Акса­ков К. С., Аксаков И. С. 2010: 184–185). Однако петровские реформы на­рушили традиционный уклад жизни и отношения власти и народа, осно­ванные прежде на взаимном уважении (воплощением чего славянофи­лы считали Земские соборы XVI–XVII вв.). Поэтому в предназначенной для молодого императора Александра II "Записке о внутреннем состоя­нии России" К. С. Аксаков предупреждал: "Как скоро правительство отни­мает постоянно внутреннюю, общественную свободу народа, оно заста­вит наконец искать свободы внешней политической. Чем долее будет про­должаться петровская правительственная система, [...] тем грознее бу­дут революционные попытки, которые сокрушат наконец Россию, когда она перестанет быть Россией" (Аксаков К. С., Аксаков И. С. 2010: 244).

Началом этих попыток стали потрясения 1862–1863 гг.: появление прокламации "Молодая Россия", объявившей целью "кровавую и неумо­лимую" революцию, петербургские пожары 1862 г., студенческие волне­ния, поддержка социалистами Польского восстания... С этого времени славянофилы отказались от любого сотрудничества с социалистами, а ведь ещё недавно И. С. Аксаков и его единомышленники печатались в загра­ничных изданиях А. И. Герцена (впрочем – не только они, но и К. П. По­бедоносцев, а М. Н. Катков обсуждал с будущим "апостолом революции" план совместной газеты).

Прозвучавшая из уст К. С. Аксакова мысль о том, что "поклоне­ние земной власти непременно сопряжено с безверием" (Аксаков К. С., Аксаков И. С. 2010: 185), обрела продолжение в 1874 г. в книге его брата. И. С. Аксаков печатно заявил о непримиримом "противобор­стве Революции с Россией", которое объяснял словами Ф. И. Тютчева: "Россия прежде всего держава христианская" (Аксаков 1997: 135). Для "новейших социалистов", подчёркивал И. С. Аксаков, "главный враг, по ненависти к которому они все, без различия наций, сознают себя братьями, – это христианство" (Аксаков 1997: 141).

Тем не менее И. С. Аксаков чрезвычайно остро реагировал на поступ­ки высших чиновников, которые создавали всё новые поводы для возму­щения и крамолы: ведь пусть не осознанно, но они, провоцируя смуту, играли ту же историческую роль, что и революционеры. Так, в июле 1862 г. в письме Н. С. Соханской, обсуждая деятельность властей, в ве­дении которых находилась цензура, он заявил: "Преследуют молодых людей за то, что они, не мирясь с современною мерзостью и взросши в атмосфере всякой кривды, мучимые жаждою протеста, безумствуют, губят себя и других, – но что же должно сделать с сими родоначальни­ками мерзости и зла, вызывающими преступные протесты молодого по­коления?" (Семья Аксаковых и Н. С. Соханская (Кохановская) 2018: 191).

Позднее, в 1871 г., И. С. Аксаков внимательно следил за судебным процессом по делу нечаевской организации "Народная расправа". Тогда вскрылась "целая нравственная эпидемия", как писал он в авгу­сте 1871 г. свояченице Е. Ф. Тютчевой, "которой заражена вся моло­дежь и которой причины и надо исследовать". При этом И. С. Аксаков подчёркивал, что эпидемию эту "не излечить заключением в крепо­сти, ни презрительным к ней отношением профессоров-генералов, ни казённою проповедью нравственности с церковных кафедр". И далее он восклицал: "Сгореть от стыда и угрызений совести должны бы наши архиереи и наши правители! Но архиереям и горя мало, они уже сло­жились в том20* Далее зачёркнуто: пошлом. типе, от которого пахнет как от трупа; но правители, вводящие на сцену канкан; уживающиеся с гривуазными песнями и картинами на императорской сцене, одним словом, практикующие самый грубый материализм, – с ожесточением преследует материализм абстрактный, почти идеальный, исповедуемый современной молодежью (которая в то же время не пьянствует, не играет в карты, не посещает ни театров, ни публичных домов), и думает разделаться с ним грубою силою"21Письмо И. С. Аксакова Е. Ф. Тютчевой, 1 августа [1871 г.] // РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Д. 60. Без нумерации..

Подобно социалистам, славянофилы возмущались окружающей не­справедливостью, подобно многим из них, видели залог будущего разви­тия в крестьянской общине. Наконец, подобно им, славянофилы счита­ли источником власти именно народ (только заявить об этом публично из-за бдительности цензуры не могли). "Самодержавие не есть религиоз­ная истина или непреложный догмат веры", – так убеждённый защит­ник монархии И. С. Аксаков заявлял в одной из незаконченных своих статей (Аксаков 2002: 897).

Стоит ли удивляться, что не только враги славянофилов, но и со­чувствующие им были порой убеждены в близости взглядов их и на-родников?22Добавим, что Бердяев в своей книге о Хомякове, называя его "народником" и "демократом", утверждает: "Славянофильской идеологии Хомякова присущи все черты национально-русского на­родничества вообще" (Бердяев 1996: 128). Современный исследователь А. А. Попов считает, что взгляды Хомякова "по своему идейному содержанию являлись одним из источников народниче­ства" (Попов 2013: 12).

Уже после убийства народовольцами Александра II, в апреле 1881 г., к И. С. Аксакову обратился с письмом незнакомый ему молодой москвич П. В. Новицкий, который по прочтении передовой статьи в аксаков-ской газете "Русь", "обращенной главным образом против русских со­циалистов" (т. е. именно цареубийц), удивлялся и восклицал: "...их же­лания тождественны с Вашими. Вообще можно сказать, что социалисты первые старались перенести из теории в жизнь проповедь Вашей партии, а за это ругать Вам их не следовало бы так"23Письмо П. В. Новицкого И. С. Аксакову, 17 апреля 1881 г. // РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 4. Д. 435. Без нумера­ции..

Отвечая Новицкому, И. С. Аксаков провёл чёткую грань между двумя общественными явлениями. В письме к нему он объяснял: "Для славяно­филов на первом плане начало нравственной правды – Христианство, так же как и для русского народа: это народ христианский. Следовательно, славянофилы враги всякого насилия, всякого обмана, всякого заговора, всякого убийства и т. п. – Это существеннейшая разница, в которой весь центр тягости"24Письмо И. С. Аксакова П. В. Новицкому, 20 апреля 1881 г. Копия // РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Д. 29. Л. 2.. Ту же мысль И. С. Аксаков развивал в своей следую­щей передовой статье в газете "Русь" (Аксаков 1887а: 648). И уже в июне 1885 г. он повторил её в письме к К. К. Толстому: "Потребность истинного осуществления христианских идеалов в жизни не из нигилизма исходит. [...] Ибо христианский идеал требует прежде всего любви и смирения". В том же письме И. С. Аксаков объяснял: "Сам по себе, как положительная проповедь, нигилизм – нелепость и в логическом развитии приводит к динамиту. Логически – вне Бога – цивилизация ведёт к одичанию, гуманность – к человеконенавидению"25Письмо И. С. Аксакова К. К. Толстому, 11 июня 1885 г. Копия // РО ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 2. Д. 58. Л. 18..

Единственной альтернативой революционной катастрофе, выходом из развивавшегося на рубеже 1870–1880-х гг. кризиса отношений вла­сти, общества и народа, И. С. Аксаков и его союзники считали возро­ждение практики совещательных всесословных Земских соборов (см.: Бадалян 2017). В 1882 г. по инициативе И. С. Аксакова министр вну­тренних дел граф Н. П. Игнатьев предпринял попытку добиться учре­ждения Земского собора, приуроченного к коронации Александра III. Однако попытка эта была сорвана усилиями обер-прокурора Св. Синода К. П. Победоносцева и ряда министров, которых поддержал издатель га­зеты "Московские ведомости" М. Н. Катков (Бадалян 2013: 30–34).

Уже после смерти И. С. Аксакова, вплоть до начала XX в. сторонни­ками идеи Земских соборов выступали некоторые неославянофилы. В частности, Д. Ф. Самарин и С. Ф. Шарапов. Самым же энергичным её пропагандистом был, пожалуй, А. А. Киреев. Он всеми силами отстаивал идею совещательного Собора вплоть до осени 1905 г., когда власть пошла на создание европейского парламента – Государственной думы. Впрочем, и после роспуска 3 июня 1907 г. Второй Государственной думы Киреев и иные из неославянофилов заявляли о необходимости возврата к раз­работанному под руководством А. Г. Булыгина проекту совещательной думы. Однако председатель совета министров П. А. Столыпин настаивал, что отказ от однажды провозглашённой законодательной Думы приведёт к революции.

В итоге революцию провозгласили депутаты Четвёртой Государствен­ной думы. Они увидели её в кровавом солдатском погроме 27 феврале 1917 г. и тем самым положили начало разрушению государственного строя. Таким образом, исполнилось когда-то предсказанное К. С. Аксаковым...

On the Road to the National Identity – from Tentative Steps to Achievements. Several Events from the History of Slavophilism