Политический портрет С. С. Уварова (1786 –1855): «Без Русской Церкви нет Российской Империи»

Это был один из выдающихся русских государственных деятелей, ото­ждествившийся с общественно-политической и культурной традици­ей, противостоявшей массовым настроениям интеллигенции и павшей в первой четверти XX в. в борьбе с революцией, сокрушившей истори­ческое Российское государство. Видя Уварова не на "правильной сторо­не" истории, историография, будучи зависимой от дореволюционного "освободительного движения", а затем от тоталитарно организованной советской пропагандистской машины, полтораста лет формировала и поддерживала его отрицательный образ. Лишь по мере продвижения дела восстановления консервативной составляющей исторического про­цесса в отечественной науке и литературе стало увереннее говориться об Уварове как о политике, заложившем основы целостной и полноцен­ной системы отечественного образования. На её фундаменте вырос­ли те социокультурные изменения в обществе, которые послужили не­обходимой предпосылкой всех реальных достижений, пореформенного как минимум времени в области государственного строительства, разви­тия гражданского общества, науки, литературы, искусства.

Потомок старинного дворянского рода, Сергей Семёнович Уваров был сыном блестящего конногвардейца – флигель-адъютанта, крестником императрицы Екатерины II, племянником участника заговора 11 марта 1801 г. генерала Ф. П. Уварова. Судьба предназначила его быть рождён­ным при дворе потомственным слугою двух монархов, найдя себя в сфере, максимально близкой к развитию русской науки и просвещения.

Получив домашнее образование под руководством французского аб­бата-эмигранта, он впоследствии самостоятельно изучил классические языки и словесность под руководством академика Ф. Б. Грефе и стал ев­ропейски известным учёным-филологом.

В 1801–1810 гг. он служил по ведомству иностранных дел, с 1806-го находясь на дипломатических должностях в Европе. В 1810–1821 гг. яв­лялся попечителем С.-Петербургского учебного округа. С 1818 г. и до кон­ца жизни был президентом Императорской Санкт-Петербургской ака­демии наук, в 1833–1849 гг. – министром народного просвещения. В продолжение жизни он сделался почётным членом едва ли не сотни отечественных и зарубежных научных обществ и академий.

Становление Уварова как личности в юные годы протекало под влиянием учёно-литературного мира Франции и Германии, общения с А. Шлегелем, Г. Штейном, И.-В. Гёте, А. Гумбольдтом, Ш.-Ж. де Линем, Ж. де Сталь, К.-А. Поццо ди Борго и другими знаменитостями того вре­мени. Он рано и быстро приобрёл широту интеллектуальных интересов в сочетании с тонким эстетическим вкусом, тягу к античным древностям, любовь к исследованию и стремление к постоянному самообразованию. Вместе с этим он быстро проникся распространявшимся тогда в Европе ро­мантическим умонастроением, усвоив себе взгляд, что современное на­правление развития европейских народов разрушает всё наиболее совер­шенное и благородное в области их духовной культуры. Широкую извест­ность и авторитет в научных кругах Европы ему принёс "Проект азиатской Академии" (1810 г.) и особенно "Опыт об элевсинских таинствах", за кото­рый его удостоил в 1816 г. своим почётным членством Институт Франции, где иностранцев с таким званием было тогда не более восьми человек.

Его управление столичным учебным округом сопровождалось пуб­личными, в том числе печатными, выступлениями, где он, будучи вторым по значению лицом в ведомстве народного просвещения, пространно излагал общемировоззренческие мотивы своей административной дея­тельности. Важнейшим орудием просвещения народа он считал историю. Её он в духе современной западной религиозной философии понимал как процесс борьбы человечества за постепенное воплощение в обще­ственных отношениях идей христианства. Правильно преподающий историю должен проливать "на сей огромный хаос благодетельный луч Религии и Философии. С сими двумя светилами может человеческий ум найти везде успокоение и достигнуть до той степени убеждения, на ко­торой человек почитает сию жизнь переходом к другому, совершенней­шему бытию" (Уваров 1813: 2, 23–24, 25).

От немецких романтиков он воспринял органическое понима­ние жизни народов и государств: "Государства имеют свои эпохи воз­рождения, своё младенчество, свой совершенный возраст и, наконец, свою дряхлость" (Уваров 1818: 53). Поскольку элементы государства или общества связаны между собой не механически, а органически, целенаправленное преобразование каждого такого организма должно происходить в строгом соответствии с познанными законами его исто­рического роста. Тиранический произвол, идущий или сверху, или снизу, приведёт к культурной катастрофе. Всякий действительно процветаю­щий народ или государство на всех этапах своего развития сохраняет своё неповторимое культурное лицо – "народный дух", – своё непо­вреждённое органическое единство. Тенденции новой европейской ис­тории представляют для него угрозу: "Быстрый ход наук и художеств, сильное распространение роскоши и общежития, направление к торгов­ле сблизили между собой все Государства Европы. Сей порядок вещей, искоренив мало-помалу почти в каждом Государстве народный дух, го­товил медленную пагубу Европе" (Уваров 1813: 22).

Грянула Французская революция, принёсшая "столько бесполезных преступлений и бедствий". Волей провидения монархия в конце кон­цов была восстановлена, что свидетельствует о незыблемости " права ца­рей", народы же, отстоявшие свои освящённые преданиями истории пре­столы, должны быть справедливо вознаграждены в своих лучших стрем­лениях. Поэтому государи и их подданные должны теперь принести "взаимную жертву самовластия и безначалия", – Уваров участвовал та­ким образом в формировании общеевропейской идеологии легитимизма (Уваров 1814: 47–48). В отличие от Европы, в России, по его мнению, "на­родный дух" оставался ещё достаточно прочен. Его следовало сохранять, как и "тот изящный характер, на который ныне Европа смотрит как измо­ждённый старец на бодрость и силу цветущего юноши" (Уваров 1813: 24). По мере того как под сенью скипетров христианских государей народы нарастят общественную добродетель и достигнут "истинного просвеще­ния", которое есть не что иное, как "точное познание... обязанностей человека и гражданина", должна наступить конечная цель развития че­ловеческого разума – политическая свобода.

Неясным из выступлений Уварова оставалось то, как же именно он на­мерен был в России сочетать достижение последней с сохранением в це­лости "народного духа". Важно отметить, что, восхваляя политическую свободу как "последний и прекраснейший дар Бога" и определяя Россию как "младшего сына в многочисленном европейском семействе", Уваров следовал за императором Александром I, строго в диапазоне либерализма последнего. Речь столичного попечителя 22 марта 1818 г., содержавшая подобные суждения, была откликом на речь монарха 15 марта при от­крытии сейма в Варшаве, где Александр сказал о возможной перспективе конституции в России.

Закономерным в интеллектуальной биографии Сергея Семёновича выглядит, конечно, и, быть может, не очень заметный, но тем не ме­нее важный опыт частной полемики со столь выдающимся представи­телем современного европейского консерватизма, как политический и религиозный философ граф Ж. де Местр. Эта полемика, по-видимому, способствовала его собственному идейному созреванию. Молодой по­печитель о русском просвещении полагал, что ради морально-политиче­ского оздоровления Европы после опыта революции и наполеоновских войн должно последовать объединение усилий христианских вероис­поведаний, ради которого он тогда допускал "надконфессиональный" эклектизм или синкретизм. Ради этой цели он полагал, что Римско-Католическая Церковь должна быть реформирована. Старый дипло­мат, твёрдый роялист и католик, проявив предельную сдержанность в частной переписке, ответил на подобные предположения сочинением "Писем к русскому дворянину об испанской инквизиции", где "он впер­вые защищал церковь с ультрамонтанских позиций" (Дегтярёва 2009: 204). "...католик, неравнодушный к масонской мистике, и православ­ный, одно время увлекавшийся экзегетикой, привлечённые друг к другу надеждой на христианское объединение Европы, разошлись в проти­воположных направлениях, первый – в сторону папской власти, второй – Православия и самодержавия, – заключает современный иссле­дователь. – Товарищи по консервативному лагерю в момент переписки обнаружили больше несходства, чем взаимопонимания, а оппоненты, разведённые по разным углам политического "ринга" конфессиональ­ными и государственными интересами, продемонстрировали удиви­тельное единодушие в отношении священных основ государственной власти" (Дегтярёва 2009: 210).

Будучи в числе основного круга участников знаменитого литератур­ного общества "Арзамас", Уваров вместе с Д. Н. Блудовым, Д. В. Даш­ковым, В. А. Жуковским, с которыми его объединяло, помимо прочего, самое глубокое уважение к Н. М. Карамзину, постарался отклонить же­лания Н. И. Тургенева, М. Ф. Орлова, П. А. Вяземского придать обществу отчётливо политический характер. В понимании Уварова добиться поли­тической гармонии помимо или вопреки исторической монархии было невозможно. Поскольку наличествовавший уровень просвещения был невысок, он полностью исходил из необходимости опираться на истори­чески сложившийся политический и социальный строй.

Ступени образовательной системы, над устроением которой он тру­дился, должны были соответствовать российской сословной иерархии. Он преобразовал Главный педагогический институт в Санкт-Петер­бургский университет, учредил в нём преподавание восточных языков и литератур, реформировал учебные планы гимназий и уездных учи­лищ – что было распространено на все учебные округа империи, – пред­принял организацию при университете особого института по подготовке учителей для учебных заведений низшей ступени. Основанием в 1818 г. Азиатского музея при Академии наук, который пополнил специально при­обретённой коллекцией из семисот восточных рукописей французского дипломата и ориенталиста Ж.-Б.-Л. Руссо, Уваров заложил основы отече­ственного востоковедения.

Преобразовательные опыты были прерваны острым конфликтом с новым руководством ведомства народного просвещения, которое в 1817 г. в духе теократических мечтаний Александра I было оформле­но как Министерство духовных дел и народного просвещения. Уваров воспротивился обскурантским тенденциям, переросшим в гонения против университетов, которыми увлеклись приближённые мини­стра А. Н. Голицына теперешние неофиты-христиане М. Л. Магницкий и Д. П. Рунич. Когда по обвинению в преподавании "богохульственных и пагубных доктрин" профессора Петербургского университета пред­стали перед судом, Уваров в резкой форме потребовал суда над ним са­мим, если виновность подсудимых будет доказана. В июле 1821 г. в знак протеста он подал в отставку с поста попечителя столичного учебного округа. Император сохранил его на службе в прежнем объёме, переведя в Министерство финансов на должность директора Департамента ма­нуфактур и внутренней торговли. В борьбе с "мистической партией" Уварову оказывал поддержку будущий император Николай Павлович.

Небольшая доля характерных для "дней Александровых прекрас­ного начала" (А. С. Пушкин) оптимистических ожиданий относитель­но преобразований в либерально-эгалитарном духе, бывшая пре­жде у Сергея Семёновича, была окончательно скомпрометирована в его глазах в 1820-х – начале 1830-х гг. "Священные права царей" вновь стали ниспровергаться. Декабристский заговор, окончательное падение Бурбонов во Франции, ожесточённая и кровопролитная война с польскими инсургентами, общее брожение в Европе развеяли мечты о том, что по одному мановению монарха на Россию изольётся море просвещения, и явленная вполне естественно гражданская и политиче­ская свобода водворит социальную гармонию. Теперь Уваров отчётливо видел во всём этом опасные "иллюзии императора Александра".

Трагедия либерально настроенного императора, по его мнению, состояла в том, что "он не понимал своей страны, не знал ни её нужд, ни её предрассудков, ни её страстей"1Уваров С. С. Étude de l’Empereur Alexendre // Отдел письменных источников Государственного исто­рического музея. (Далее – ОПИ ГИМ.) Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 39. Л. 122–122 об.. Ответ о причинах распространён­ности подобных иллюзий тогда напрашивался сам собой: "Россия ещё слишком мало известна Русским" (А. С. Пушкин). Желание ради тор­жества "европейских понятий" совершить насилие над органическим ходом русской жизни, в понимании Уварова, было результатом отчу­ждения от "народного духа". Характерно, что в 1820-е гг. он совершал длительные поездки по России, отсутствуя с разрешения императо­ра Николая I на заседаниях Комитета устройства учебных заведений. Приобретённые таким путём познания весили для него как минимум не меньше, чем общение с учёно-литературным миром Европы и соб­ственные кабинетные штудии. "Те 5 или 6 лет, которые я таким образом провёл, – писал он в воспоминаниях, – мне доставили, осмелюсь ска­зать, точное и глубокое знание моей страны, которого без этого средства я никогда не смог бы достичь"2Уваров С. С. Éssai d'autobiographie, dedié à mon fils // ОПИ ГИМ. Ф. 17. Ед. хр. 122. Л. 18.. В это же самое время он с разрешения императора послал ему одну за другой несколько записок, главная сре­ди которых – "О крепостном праве в России", – по замыслу Уварова, должна была нейтрализовать влияние на ещё неопытного монарха ли­беральных тенденций, исходивших от председателя Комитета 6 декабря 1826 г. графа В. П. Кочубея – былого конфидента политических мечта­ний монарха почившего.

Крепостное право, полагал Уваров, изначально отсутствовало в фео­дальном укладе Древней Руси, под которым он в духе "норманнской тео­рии" понимал привнесённое извне германское начало. Оно есть следствие и результат всей её дальнейшей исторической судьбы. На своём много­вековом пути она смогла преодолеть татаро-монгольское завоевание, политическую немощь, материальное оскудение, гражданскую войну, иностранную узурпацию и анархию Смуты, лишь создав и укрепив са­модержавие. А это до необходимой степени потребовало постепенного утверждения крепостничества "как неизбежное следствие одного из дру­гого". В научном отношении весьма сложно, а с политической точки зре­ния и бесполезно искать абсолютной точности в вопросе о том, кто, ко­гда и каким конкретно нормативным актом его ввёл и им ли именно его утвердил. Достаточно знать, что "последним, кто приложил здесь руку, был Пётр I". Далее оба начала – самодержавие и крепостное право – под­верглись изменениям под влиянием цивилизации XVIII в. и по настоящее время не остаются неподвижными. В нынешней России "могучая власть, которая ею правит, столь же далека от чистого деспотизма, как то кре­постничество, которое существует в настоящее время, удалено от рабства" (Шевченко 2018: 349).

Но цивилизация XVIII в. влияла не только положительно. В "по­следний период нашей истории" – минувшее царствование – наряду с началом крепким, "органическим", "жизненным" проявилось и дру­гое – "искусственное и иногда ребяческое". Причём инициировало его правительство. И теперь, писал Уваров, "очевидно, что у нас общество следует путём, движение по которому не находится в руках людей, стоя­щих у власти". В нём заложен потенциал нездоровых политических тен­денций. Правильный подход к оценке значения и перспектив развития отечественных социальных и политических институтов был нарушен, и произошло "великое колебание во всём, что связано с принципами и духом правления. Вместо того чтобы рассматривать вещи в их сово­купности, кинулись то к одной идее, то к другой. Не принимая во вни­мание первопричину правления, сказали: "Никакого крепостного права. Его не существует ни в Англии, ни во Франции, оно должно перестать существовать в России"" (Шевченко 2018: 351). Потерпев поражение, энтузиасты либеральных доктрин из окружения императора Александра "пустили в ход демократию... жалкую, двусмысленную, которая несла скорее дух злопамятного упрёка, чем видимость благородной воли ради дела, которое не лишено одобрения в Европе. Принялись оскорблять дво­рянство, осыпать насмешками аристократическую славу, интриговать против старых предубеждений, всецело сохраняя свои собственные при­страстия, повторять затверженные аксиомы..." (Шевченко 2018: 351). Когда же на международном горизонте сгустились тучи и грянул гром наполеоновского нашествия, "заметили, что дух народа ничего не выиг­рал от этих либеральных перебранок, что опоры государства были там, куда их поместила сила вещей, и надо было, в конце концов, обратиться к этим естественным основам, чтобы от них получить спасение страны..." (Шевченко 2018: 352).

Пора уже наконец, призывал Уваров, раз и навсегда поставить точку в абстрактно-теоретических морально-философских спорах и не тратить понапрасну время: "...Крепостное право, в принципе, не может быть за­щищено никаким разумным и искренним аргументом; излишне соби­рать против него анафемы, которых никто не оспаривает, и давно ис­черпанные сарказмы. К этой очевидной истине присоединяется прин­цип не менее положительный: крепостное право может и должно быть отменено..." (Шевченко 2018: 352). Истинная проблема заключается в том, как это поставить на подлинно практическую почву. Крепостное право, каково бы оно ни было, является живым органом общественно-го­сударственного тела, который рос и развивался вместе с ним, и эта часть не может быть просто механически удалена без угрозы для жизни целого. Представляя возможные действия правительства, Уваров указывал три основных пути или способа действия.

Первый способ – именем самодержавия одним актом отнять у по­мещиков их право в пользу высшей власти. Уваров намекал, что именно к этому, по сути, стремился Негласный комитет 1801–1803 гг. Такая мни­мая концентрация власти в действительности скоро привела бы к её рас­паду. Правительство постепенно оказалось бы без рычагов управления на местах. Это станет вполне очевидным для того, кто учтёт особенности современного состояния страны, а именно: "...Малую зрелость простого народа, огромное интеллектуальное пространство, которое отделяет его в России от высших классов, наследственную привычку к того рода гра­жданской и политической опеке, которую представляет в наши дни кре­постничество, ряд религиозных и нравственных идей, который установил иерархическую связь между троном и хижиной, внутреннюю и домаш­нюю организацию с общим отпечатком феодального строя... разнород­ные части, из которых состоит империя, её необычайные размеры, её ре­сурсы, которые этим размерам не пропорциональны, это странное сме­шение культов, воспоминаний, традиций, происхождений..." (Шевченко 2018: 353). Объём реальной правительственной власти пойдёт на убыль, явится и начнёт расти "демократический элемент, разом спущенный с цепи", который будет нечем контролировать. И, таким образом, пойдёт процесс, который, начавшись моментальным упразднением крепостни­чества, завершится "демагогической реакцией" и "анархией", гибелью высших классов и падением трона.

Второй способ решения проблемы симпатичен тем, кто видит "в от­мене крепостничества лишь вопрос личного интереса тех, кто обладает, и тех, кем обладают, лишь фискальную сделку, привилегию или монопо­лию, таковых можно привести к мысли, что, уменьшив на порядок размер этой привилегии, ежедневно что-нибудь убавляя в её объёме, увеличи­вая разногласия обеих сторон, ссоря их под маской беспристрастности, умножая взаимные затруднения, можно было бы довести до абсурда отно­шения, которые были бы парализованы, и при том незаметно" (Шевченко 2018: 354). Но это будет, считал Уваров, ненужный акт лицемерия, кото­рый скомпрометирует власть, не достигнув цели. То есть другим, более извилистым путём правительство придёт к примерно такому же пагуб­ному результату.

Для того, чтобы правильно наметить перспективы решения вопро­са о крепостном праве – третий путь, – правительство должно усво­ить, что российское высшее сословие на самом деле вовсе не представ­ляет для него серьёзной политической угрозы. В этом отношении оно вовсе не похоже на свои западные аналоги. "...Когда бросаешь взгляд на то, что называется дворянством в России, – говорил Уваров, – видишь лишь странную амальгаму элементов самых пустых и разрозненных, толь­ко корпорацию без нравственной силы, корпорацию полуразрушенную, обедневшую, которая живёт лишь при помощи нескольких исторических иллюзий, кое-какого усвоенного просвещения и права помещичьей соб­ственности – единственного права, которое у него не похитило время. Можно ли добросовестно говорить об аристократии в стране, где в те­чение почти столетия она безразлично открыта всему свету, где ей даёт­ся больше обязанностей, чем прав, и где она имеет в качестве единствен­ной гарантии превосходство своей цивилизации и невежество низших классов?" (Шевченко 2018: 355). Правительству можно легко парализо­вать интриги, возбуждающие в дворянстве дух фронды, бывшие, по мне­нию Уварова, "одной из тайных причин наших последних смут" – мятеж 14 декабря 1825 г. он помещает, таким образом, в один ряд с гвардейскими заговорами XVIII в. Дворянство можно и необходимо постепенно увлечь на путь просвещения. Именно здесь, в "успехах цивилизации", заключа­ются шансы обеспечить безопасное упразднение крепостничества. "...Если цивилизация не действует на оба элемента сразу, она не достигнет своей цели, – подчёркивал Уваров. – Надо, чтобы под её влиянием господин и раб становились людьми духовно переродившимися, один – достойным дать свободу, другой – её принять" (Шевченко 2018: 356). На практике это представлялось Уварову как "политическое образование господ по­средством идей" и развитие крестьянского промысла и торговли, а также увеличение путей к добровольному освобождению помещиками кресть­ян: "...Всякого рода соглашение между собственником и крепостным дол­жно быть облегчено законом..." (Шевченко 2018: 356).

Отмена крепостного права должна представлять собой длительный процесс органического видоизменения страны, тщательно продуман­ную заранее правительственную систему мер, осторожно проверяемых и постепенно вводимых, которая должна сопровождаться ответным пробуждением и возрастанием созидательных сил народа. Общее благо­состояние страны должно непременно возрастать. "Приходские школы для народа, университеты для высших классов и классов средних – вещи сами по себе добрые и прекрасные; но поскольку гражданские законы не будут строго исполняться, поскольку режим кнута будет произволь­но господствовать в нашем законодательстве, поскольку промышлен­ность и торговля останется подчинённой угнетающим фискальным формам, поскольку духовенство без просвещения и достоинства будет и дальше нанятым за нищенскую плату народа, цивилизация останет­ся бесплодной и истратит силы понапрасну... коренные, как говорят, почти неизлечимые пороки нашей внутренней администрации... ещё долго будут противодействовать тому, что третье сословие сможет под­няться и расцвести между обеими великими аномалиями, которые раз­деляют империю. Легко создать на бумаге эти средние классы, но невоз­можно заставить их жить..." (Шевченко 2018: 357). Освобождение кре­постных должно сопровождаться построением новой иерархии власти, ибо "верховная власть не может находиться одна, лицом к лицу с нацией свободных людей; ни одна форма правления не может допустить абсо­лютное уравнивание" (Шевченко 2018: 357).

Наконец, "когда права всех и каждого будут ясно установлены, когда от уважения к лицам перейдут к уважению собственности, когда муници­пальная система, приспособленная к положению страны, распространит по всем местностям выгоды бдительного управления, когда классы госу­дарства, точно определённые, обретут своё возможное благосостояние, каждый в своём соответствующем положении и все в их взаимном со­гласии, когда Россия будет покрыта цветущими городами, хорошо возде­ланными полями, высокодоходными мануфактурами, когда рынки ото­всюду будут открыты для сбыта их продуктов, тогда великая проблема её политического существования будет решена, и новая форма правления, успешно родившаяся из наших старых учреждений, возвестит новую эру её истории" (Шевченко 2018: 358).

Руководя процессом, власть в любом случае должна "помногу выжи­дать время и не опережать естественный ход вещей". В целом для упразд­нения крепостного права необходим срок активной жизни двух или трёх поколений, то есть последние остатки крепостничества, по Уварову, дол­жны были исчезнуть в России примерно в 1880-е гг. Освобождение кре­постных фактически должно свершиться задолго до того, как его юридиче­ски констатирует собственно законодательный акт (Шевченко 2018: 359).

Рассуждения Уварова, очевидно, произвели впечатление на импера­тора. Его вес в делах ведомства народного просвещения продолжал рас­ти. Он по-прежнему заседал в составе образованного в 1826 г. Комитета устройства учебных заведений. Вместе с Д. В. Дашковым добился в 1828 г. замены "чугунного" цензурного устава министра народного просвещения А. С. Шишкова уставом, гораздо более мягким и удобоприменимым.

Своё назначение на пост министра народного просвещения Ува­ров ознаменовал лозунгом, ставшим впоследствии столь знамени­тым, "Православие, Самодержавие, Народность", перефразировав, по сути, общеизвестный тогда старинный военный девиз "За Веру, Царя и Отечество!". Историографическая традиция, следуя за либеральными историками второй половины XIX – начала XX в., накопила весьма об­ширный нарратив на тему так называемой "теории официальной народ­ности", приписав её происхождение Уварову, максимально отнеся туда всё консервативное в правительственной и общественной политике и практике, что не подходило под штемпель "прогресса". При этом обык­новенно между собой почти не различались столь неодинаковые явле­ния, как личные взгляды Уварова в их эволюции, правительственный ло­зунг "Православие, Самодержавие (официально всегда именно в таком, а не ином порядке. – М. Ш.), Народность", консервативные концепции исторического своеобразия России 1830–1840-х гг. (см.: Шевченко 2002).

Сам Уваров смысл своей тройственной формулы кратко выразил в двух докладах императору Николаю I в 1832 и 1834 гг. и впоследствии повторил в юбилейном отчёте за десять лет управления Министерством в 1843 г. Бесконтрольная европеизация, полагал Уваров, обрекает Россию на развитие по пути общественных катастроф, кровавых междоусобиц и конечную деградацию. Но возможность удержать страну от губитель­ного скольжения по наклонной ещё остаётся благодаря некоторым спа­сительным началам, искони ей присущим.

Православная вера – для России первое и основное. С её ослабле­нием творческие силы народа обречены на угасание: "Без любви к Вере предков народ, как и частный человек, должен погибнуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишить их крови и вырвать сердце. Это было бы го­товить им низшую степень в моральном и политическом предназначении" (Доклады 1995: 71). Отметим здесь, что сильного влияния православной святоотеческой традиции на мировоззрение Уварова не прослеживается. Говоря здесь о православии, он, по-видимому, во многом оставался евро­пейским консерватором-романтиком: характерно употребление в каче­стве синонима выражения "Народная вера (Religion national)".

Самодержавие является оптимальной формой русского держав­ного бытия, "представляет главное условие политического суще­ствования России" (Доклады 1995: 71). Любое поползновение к его формальному, то есть институциональному ограничению неминуе­мо повлечёт снижение могущества, ослабление внутреннего мира и спокойствия страны. "Русский колосс упирается на самодержавии как на краеугольном камне; рука, прикоснувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный. Эту истину чувствует неисчисли­мое большинство между Русскими; они чувствуют оную в полной мере, хотя и поставлены между собой на разных степенях и различествуют в просвещении и в образе мыслей, и в отношениях к Правительству. Эта истина должна присутствовать и развиваться в народном воспитании" (Доклады 1995: 71).

Вопрос о "народности" Уваров оставлял открытым, очевидно, адресуя его решение творческим способностям и усилиям конкретных предста­вителей отечественной образованности, готовых не пожалеть для это­го своего труда и жизни. Здесь "всё затруднение заключается в согла­шении древних и новых понятий... Государственный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид свой по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна. Безумно было бы противиться сему периодическому ходу вещей...". С дру­гой же стороны, нелепо, забыв самих себя, бросаться в погоню за "меч­тательными призраками" – фетишами иноземной культуры, – "следуя коим, нетрудно... наконец утратить все остатки Народности, не достиг­нувши мнимой цели Европейского образования" (Доклады 1995: 71–72).

Основную мысль Уваров выразил с предельной ясностью – для того, чтобы неизбежные с течением времени перемены не вызвали опас­ных смут, необходимо утвердить в новом поколении европейски образо­ванных русских людей неразрывную связь национального самосознания с православной верой и чувством верноподданнического долга перед са­модержцем. Конкретные же способы достижения такой цели, в том числе и определение того, где – возрастные изменения, а где – признаки раз­ложения и распада, он отнёс к техническим проблемам Министерства народного просвещения.

Формула "Православие, Самодержавие, Народность" послужи­ла девизом официального дискурса, предложенного правительством учёно-литературной общественности. В течение пребывания Уварова во главе Министерства ярким участием в нём отметились консервато­ры и традиционалисты профессора Михаил Погодин, Степан Шевырёв, академик Николай Устрялов, Николай Гоголь. Несколько менее ярко смо­трелись в нём академики Александр Никитенко, Николай Плетнёв, не­которое время им увлёкся молодой и популярный публицист, впо­следствии радикальный западник Виссарион Белинский. В конце ни­колаевского правления должное Уварову отдали популярные тогда либералы-западники Тимофей Грановский и Николай Мельгунов. Все приверженцы Уварова имели те или иные проблемы с цензурой, куда мог­ла вмешиваться тайная полиция – III Отделение императорской канцеля­рии, другие ведомства. В своём подмосковном имении Поречье, поместив в доме своё собрание античных памятников, Уваров завёл интеллекту­альный клуб – "учёные беседы", в которых принимали участие гостив­шие у него Погодин, Шевырёв, Плетнёв, Грановский. Желанным го­стем там был поэт, дипломат и цензор Фёдор Тютчев, возможно, бывал в молодости и славянофил Алексей Хомяков...

За шестнадцать или семнадцать лет своей министерской деятель­ности Уваров завершил формирование преемственных учебных про­грамм трёх уровней образования: приходских училищ, уездных училищ, гимназий и пансионов, а также двух лицеев из четырёх. Было поднято на высокий уровень преподавание древних и новых языков в гимнази­ях. Примерно с 1840-х гг. студент в университете иностранные языки фактически не изучал: он ими пользовался. При этом Уваров был далёк от позднейшей фетишизации школьного классицизма. Древние языки в средних учебных заведениях рассматривались им по преимуществу как инструмент развития речи и мышления при известном, так сказать, дефиците русского языка и словесности, то есть в отсутствие канона клас­сической русской литературы.

При Уварове была завершена разработка нового общего универ­ситетского устава, принятого в 1835 г. вместо прежнего устава 1804 г. Обыкновенно в литературе подчёркивался консервативный характер но­вого устава, сменившего прежний устав, либеральный, имея в виду огра­ничение университетской автономии. Изучение широкого европейского контекста истории русского университета показывает, что устав 1835 г. был русским отражением проходившего в Германии перехода к новой "гумбольдтовской" модели классического университета, начатой с откры­тием в 1809 г. по проекту В. фон Гумбольдта Берлинского университета3. Высказанное ещё в 1819 г. предложение Уварова отделить администра­тивно-хозяйственную часть университета от учебно-научной было под­держано правительством в ходе работы Комитета устройства учебных заведений 1826 г. Будучи уже во главе Министерства, Сергей Семёнович завершил создание централизованной системы управления учебны­ми округами с ограниченной университетской автономией, сохранив за Министерством право назначать профессоров из числа лиц, обла­давших учёной степенью. Последним крупным его усилием в развитие и укрепление принципов новой европейской модели российского уни­верситета была исподволь возбуждённая им в Государственном совете в 1845 г. дискуссия о том, что такое профессор университета, учёный или преподаватель. Поводом для неё послужил вопрос о том, с какого времени считать профессора находившимся на государственной служ­бе: с момента отправки лица, предназначенного для занятия кафедры, в обязательную заграничную стажировку или с момента начала им пре­подавания на кафедре. Император согласился с первым предложением. Таким образом, Уваров, доказывавший, что профессор – это прежде все­го учёный, а его научные занятия – это род государственной службы, в споре с Департаментом законов Государственного совета во главе с Д. Н. Блудовым одержал победу3См.: Российский государственный исторический архив. Ф. 1149. Оп. 3. 1845 год. Д. 82..

Отправка за границу на два года для продолжения обучения отбор­ных выпускников университетов была одной из первых мер, иниции­рованных императором Николаем I по ведомству народного просвеще­ния. Командировки за казённый счёт выпускников, предназначенных к преподаванию в высших учебных заведениях, были затем продолжены и при Уварове, активно их поддерживавшем, были возведены в систему. Всего в 1835–1848 гг. профессорские кафедры в пяти императорских рос­сийских университетах заняло общим числом 122 молодых учёных, про­шедших зарубежную стажировку, что составляло 57% от общего штатного состава, а с учётом тех, кто занял кафедры после зарубежных стажировок до принятия устава 1835 г., – 67% (Петров 2003: 62–63). В два с полови­ной раза выросло жалованье профессорско-преподавательского состава. При этом общее количество профессоров в университетах увеличилось в среднем на треть. До уровня окладов университетских профессоров в среднем возросло жалованье членов Академии наук.

Русским профессорам и преподавателям не дано было права зани­маться дисциплинарными и финансовыми вопросами своих универси­тетов, но они могли строить свою профессиональную деятельность и го­товить собственные научные кадры для России, ориентируясь на самый высокий европейский академический стандарт.

При Уварове в университетах появились кафедры российской ис­тории, российской словесности и истории российской литературы.

Академия наук осуществила масштабную исследовательскую програм­му в области русской истории и языкознания. Именно с 1840-х гг. заро­ждаются отечественные научные школы. Русские университеты, русская наука теперь становятся явлением подлинно европейского масштаба, их значение начинает отмечаться на Западе.

Императорская Петербургская академия наук при Уварове впервые официально заговорила в своих собраниях и периодических изданиях на русском языке наряду с французским и немецким. В 1841 г. в каче­стве II Отделения в её состав вошла бывшая Российская академия после кончины её президента А. С. Шишкова. По инициативе Уварова в состав II Отделения вошли прославленные поэты – И. А. Крылов, В. А. Жуков­ский, П. А. Вяземский, видные историки и филологи – М. П. Погодин, П. М. Строев, А. Х. Востоков, И. И. Срезневский, К. И. Арсеньев, выдаю­щиеся церковные проповедники – митрополит Филарет (Дроздов), епископ Иннокентий (Борисов). Членами-корреспондентами Отделения стали известные лингвисты В. И. Даль, П. Шафарик, В. Караджич. Акаде­мия наук, как и университеты, сохраняла право самостоятельной цен­зуры своих изданий и право бесцензурного получения изданий зару­бежных.

Не допуская проявления в подконтрольной ему публичной сфере панславистских политических тенденций, Уваров поддерживал разви­тие в России научного славяноведения, содействуя укреплению зару­бежных контактов отечественных учёных, в частности, и со слависта­ми. Соглашаясь с министром иностранных дел графом К. В. Нессельроде в том, что Россия заинтересована в сохранении внутренней стабильности как в Австрии, так и в Турции, он подчёркивал, что укрепляемые в на­стоящее время научные, культурные, духовные связи между Россией и за­рубежными славянами послужат ей политическим ресурсом в будущем: "...иностранные кабинеты стремятся подорвать остатки нашего влияния на наших единоверцев; чтобы денационализировать славянское населе­ние, они пришли к соглашению отнять у них религиозную веру и их уве­ренность в нас. Этот способ эффективен, но не нов. Со своей обычной осмотрительностью Австрия употребляет его уже давно... один поль­ский перебежчик предлагает Франции присоединиться к этому делу раз­рушения под двойным знаменем католицизма и либеральных идей... Для России этот вопрос совершенно противоположен видам Европы. В наших глазах точка объединения находится всецело в тождестве религиозных идей и исторических начал. Всякий, кто действует в противо­положном смысле, есть враг, в каком бы цвете он ни представляется"4ОПИ ГИМ. Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 42. Л. 8 об. – 9, 11–13..

В соответствии с волей императора и правительственной традицией Уваров стремился низвести до минимума значение в России частного образования и, идя навстречу сословным представлениям дворянства, максимально вовлечь его в государственные учебные заведения.

Общерусская образовательная традиция под руководством Уварова получила утверждение в Западном крае, венцом чего было становление Университета св. Владимира, учреждённого в 1834 г. в Киеве. С учре­ждением в 1839 г. Варшавского учебного округа были сделаны первые шаги по введению российского образования в Царстве Польском. В со­ответствии с волей императора Николая Павловича в Дерптском учеб­ном округе Уваров постепенно ввёл в преподавание и административ­ное употребление русского языка наряду с немецким, преодолевая пассив­ное, но упорное сопротивление остзейского дворянства, поддерживаемого придворным лобби из влиятельных балтийцев. Во многом благодаря этому последнему в сочетании с интригами политических и личных соперников и недоброжелателей из числа бывших "арзамасцев" имя Сергея Уварова в мемуарно-эпистолярном нарративе притянуло к себе груз сплетен, ин­синуаций и клевет, включая известный навет из эпиграммы А. С. Пушкина о якобы содомитских наклонностях президента Академии наук. Ни еди­ного другого свидетельства, которое бы подтверждало подобное, до сих пор не найдено. Наиболее "подозрительной" в этом отношении могла по­казаться дружба молодого Уварова с принцем Ш.-Ж. де Линем, известным и таким пороком. Но дотошные исследователи эпистолярного наследия последнего и на предмет того, "насколько далеко заходила их взаимная симпатия", констатируют: "Тексты свидетельствуют о литературной игре, и не более того" (Веркрюйс, Строев 2022: 48). Великому поэту поставщи­ком "пикантных" сплетен служил Ф. Ф. Вигель: "Я люблю его разговор – он занимателен и делен, – отметил в дневнике Пушкин, – но всегда кон­чается толками о мужеложстве" (Пушкин 1996: 318).

С 1840-х гг. политические тенденции в отношении народного просве­щения, заложенные ещё в александровскую эпоху и сохраняемые и умно­жаемые в дальнейшем, постепенно стали приносить плоды в виде широ­кого контингента подданных новой формации. Новому кадру граждан, формируемому университетами, пансионами, лицеями, гимназиями, Уваров старался обеспечить серьёзную общественную перспективу. Ради этого он последовательно защищал уже имевшиеся привилегии выпуск­ников учебных заведений на гражданской службе, венцом которых была введённая в 1834 г. система ускоренного производства чиновников со свидетельством об окончании гимназии или университета в продолже­ние всей службы. В меру своей должностной самостоятельности Уваров старался придать больше гибкости тяжеловесной и косной цензуре, по­степенно завязывая нити взаимопонимания между администрацией и учёно-литературной общественностью.

В этом вопросе Уваров видел дальше императора Николая I и его окружения. Усилия министра народного просвещения, направленные на то, чтобы не отталкивать новое поколение, не допустить нараста­ния у него политически опасного для самодержавной России чувства невостребованности, в правящих верхах в конечном итоге не нашли понимания. Поведение образованного человека на государственной службе придворно-правительственной средой чаще воспринималось со скепсисом, а новые тенденции в литературе и журналистике воз­буждали острую тревогу и политические опасения. Голоса, порицав­шие политику Уварова, раздавались всё громче, и Николай I им внял под впечатлением европейских революций 1848–1849 гг. После ревизии цензуры Министерства народного просвещения, проведённой особым секретным Комитетом А. С. Меншикова, 2 апреля 1848 г. был создан особый Высший цензурный комитет, который быстро довёл состояние контроля над печатью фактически до полного хаоса и создал атмосфе­ру "цензурного террора". В октябре 1849 г. Николай I учредил Комитет "для пересмотра постановлений и распоряжений по части Министерства народного просвещения" или "по пересмотру учебных уставов", куда, так же как и в Высший цензурный комитет, не вошёл никто из ведом­ства народного просвещения. Лишившись самостоятельности в области цензуры и оказавшись перед угрозой её потери в отношении народного просвещения, Уваров, воспользовавшись тяжёлой болезнью, подал в от­ставку с министерского поста.

Последние свои годы Уваров посвятил науке, в частности интеллек­туальному общению в Поречье с московскими профессорами и други­ми учёными, участвовал вместе с Т. Н. Грановским и П. Н. Кудрявцевым в научных сборниках по классической древности, печатал мемуарные от­рывки. Демонстрируя уважение к утверждённым им самим научным институциям, он защитил в 1853 г. в Дерптском университете на латыни ма­гистерскую диссертацию о происхождении болгар. Признание заслуг Уварова перед отечественным просвещением сохранялось в 1850-е гг. в общественном мнении, несмотря на яростное порицание императора Николая I и всего его царствования, вызванное болезненным пережива­нием неудачной Крымской войны, усугубленным атмосферой "цензурно­го террора". Европейский научный авторитет, интеллектуальная широта и внутренняя свобода давали повод современникам, а впоследствии по­рой и историкам, считать Уварова либералом. Но свою "либеральную" репутацию он обдуманно и последовательно использовал в конечном итоге в интересах самодержавия. В не предназначенных для публики вос­поминаниях, посвящённых сыну, он не сказал ничего, что могло бы бро­сить тень на императора Николая I. С удовлетворением констатируя, что в результате его управления ведомством народного просвещения пришло поколение, которое, будучи во всеоружии фундаментальной ев­ропейской науки, "лучше знает Русское и по-Русски", чем поколение са­мого Сергея Семёновича, один из лучших его образцов он видел в своём сыне. Граф Алексей Сергеевич при жизни отца закончил Петербургский университет и, служа, как некогда отец, в ведомстве иностранных дел, в Европе довершил своё образование в университетах Берлина и Гейдельберга. Летом 1848 г. он совершил путешествие по российско­му Причерноморью и опубликовал в 1851 г. с использованием собран­ных в экспедиции материалов свою первую работу – "Исследования о древностях Южной России и берегов Чёрного моря". В том же 1851 г. по императорскому повелению провёл раскопки в Суздальском Спасо-Ефимиевом монастыре и обнаружил точное место захоронения нацио­нального героя России князя Дмитрия Михайловича Пожарского.

Одним из последних сочинений, оставленных в виде рукописей, по-видимому также для сына, была записка Сергея Семёновича "Об от­ношениях Государства с Церковью в России".

Поводом для неё послужила полемика в Европе, вызванная статьёй Ф. И. Тютчева "Папство и Римский вопрос", опубликованной в 1850 г. в Париже на страницах "Журнала Старого и Нового света" ("Revue des Deux Mondes"). Французский консервативный публицист и политиче­ский симпатизант императора Николая I П.-С. Лоранси напечатал два года спустя книгу "Папство. Ответ г. Тютчеву". Через год А. С. Хомяков опубликовал в Париже свои знаменитые впоследствии "Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По пово­ду брошюры г. Лоранси". Революция, по мысли Тютчева, являлась третьей фазой самоутверждения человеческого "я" после католицизма и проте­стантизма. Следовательно, для укрощения Революции и преодоления духовного кризиса в Западном мире Римская Церковь должна вернуться в лоно Вселенской Церкви. Лоранси согласился с идеей политической контрреволюционной миссии России в Европе, но отверг тютчевское понимание её духовно-религиозного содержания. По его мнению, спа­сение западного христианства от революционного разрушения состоя­лось бы тем вернее, если бы император Николай I со своей монархией перешёл в католичество. Уварова же волновали скорее церковные вопро­сы в аспекте внутренней политики России, и он тогда не имел оснований надеяться увидеть опубликованным своё сочинение подобно Тютчеву, получившему на то разрешение Николая Павловича лично. Во внешней политике России за Революционным кризисом 1848–1849 гг. наступил Восточный кризис 1850-х гг., начавшийся со спора о Святых местах. Во внутренней политике шла, по позднейшему выражению официаль­ного источника, "эпоха цензурного террора" (Лемке 1907: 308). Итак, записка Уварова "Об отношениях Государства с Церковью в России" была написана им не ранее 1852 г.

Отношения между Троном и Алтарём, или, говоря иначе, между правительством и духовенством и в Европе, и в России, подчёркивал Уваров, относятся к сфере высокой политики. Что же для неё может извлечь из своих наблюдений ответственный исследователь данной проблемы?

"Важнейшим фактом, доминирующим в этом важном вопросе, – го­ворит Уваров, – является идентичность религиозного общества и поли­тического общества в России. Летопись её девятивековой истории явля­ется лишь продолжающимся развитием этого положения вещей. В России Церковь не заключена в государстве или государство – в Церкви. Эти две силы также не находятся рядом друг с другом. В России государство и Церковь одно целое, а политическое сообщество имеет санкции только в религиозной общине. Нельзя выйти из первого, не покинув их обоих сразу. Чтобы поддерживать существующий порядок вещей, необходи­мо тесное согласие двух принципов. Вместе они полны молодости и бу­дущего; разлучённые, они не могут существовать, потому что их проис­хождение общее, и они жили, они всё ещё живут одной жизнью.

Великая тайна нашей политической, гражданской и религиозной истории – это договор между двумя органическими принципами, скреплённый девятью веками сосуществования, этот договор настолько сильный, что нигде не написан, но он наложил свой отпечаток на всё в России. Если бы людям было дано разорвать этот союз, это жизненно важное соглашение, удар был бы смертельным для государства и смер­тельным для Церкви. Она, будучи изгнана из кремлёвских соборов и ка­такомб в Киеве, получила бы убежище только в Восточной Фиваиде, откуда она вышла. Россия, ввергнутая в бурю протестантизма, рас­кололась бы на столько же государств, сколько много на неё обруши­лось бы различных угрызений совести после того, как она до конца жизни исчерпала бы горькую чашу религиозных и политических разочарова­ний и подверглась бедствиям двойной революции. Давайте не будем за­блуждаться: в этой картине нет ничего сложного. Наше спасение – это цена более или менее твёрдого, более или менее полного убеждения в том, что нерушимая связь в России должна объединить политическое и религиозное общество под угрозой того, что они оба рухнут"5ОПИ ГИМ. Ф. 17. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 46 об. – 48.. Что же именно, почему и как может угрожать этому единству?

Уваров не усматривает здесь серьёзной опасности со стороны като­лицизма. "Относительно дискуссий, которые ведутся с Римской курией, полезно и уместно привести эти отношения в регулярное состояние. Две католические церкви могут часто сталкиваться друг с другом, именно по­тому, что они являются двумя половинами целого, разделённого насиль­ственно человеческими страстями, а не разделением догматов, оставших­ся нетронутыми и в том, и в другом"6Там же. Л. 65 об. – 66.. Здесь можно усмотреть нетвёрдость у Уварова православного догматического сознания. Но более вероятно, что он, скорее всего, лишь неосторожен или небрежен в экклезиологи-ческих формулировках в тексте, к публикации не предназначенном, если вспомним одно широко известное во времена его молодости сочинение его великого современника – тогда профессора Санкт-Петербургской духовной академии архимандрита Филарета (Дроздова) – "Разговор испытующего с уверенным о Православии Восточной Греко-Российской Церкви" (Спб., 1815):

Главную и самую серьёзную угрозу, по убеждению Уварова, пред­ставляет собой протестантизм – угрозу как искушение человека духом времени, как анархию доктринерствующего рассудка, как враждебную, разрушительную стихию. Его влияние отчётливо видно в истории церковно-государственных отношений в России за истекшие полтора сто­летия.

Синодальную реформу Петра I Уваров принимает как факт, находя в ней как бы элемент неизбежного. Подчёркивает при этом, что преобра­зователь России всё-таки не уподобился по отношению к Церкви проте­стантским монархам Германии и Англии и, учреждая Святейший Синод, просил благословения Восточных Патриархов. Протестантские тенден­ции Сергей Семёнович усматривает в появлении выражения "Греко-Российская Церковь", как бы с присутствием оттенка национальности в сочетании с появлением в богослужебном чине анафематствования прямого упоминания папы Римского, принятого благодаря епископу Феофану (Прокоповичу), приверженцу протестантских доктрин, при им­ператрице Анне Иоанновне. Усматривает протестантские тенденции в секуляризации церковных земель при Екатерине II. Видит то же в лег­комысленном наименовании себя "Главой Церкви" Павлом I. Особенно пагубным Уваров считает опыт учреждения Министерства духовных дел и народного просвещения при Александре I, способствовавшем небы­валому по своим масштабам распространению протестантской стихии. "Таким образом Православная Церковь была уравнена с принятыми или терпимыми культами в России, сравнялась с государственными шко­лами... дух самого возвышенного протестантизма, смешанный с самым нечистым мистицизмом, проник в Россию вместе с Библейским обще­ством: это произошло в самых причудливых формах вторжения мето­дистской пропаганды в Российскую Церковь, и мы не забыли, что эта Церковь, удивлённая и обезоруженная, была далека от того, чтобы найти во всех своих пастырях сплочённое и компактное ополчение, ко­торое стремилось защищать свои права и сохранять своё достоинство. Это было время полной неразберихи, из которой мы вышли только через своего рода государственный переворот и резкое возвращение к старым принципам правления. Долгое время эта безрассудная попыт­ка была источником серьёзных трудностей и взаимных недоразумений..."7Там же. Л. 44–44 об., 44 об. – 45.

Отношение к внутрицерковным делам у русской политики дол­жно быть осторожным, внимательным к особенностям различных ка­тегорий духовенства и настроений народа, где возможны напряжён­ность и конфликты. Для священноначалия неудивителен возможный интерес и тяга к определённой стороне римо-католицизма. "Высшее духовенство, ищущее поддержки в каноническом праве, охотно согла­силось бы с абсолютными принципами Римской курии. Между еписко­пом Восточной Церкви и епископом Западной Церкви существует иден­тичность и, как следствие, совершенная солидарность... – полагает Уваров. – Принцип епископской независимости, доктрины которого, названные ультрамонтанскими, являются наиболее преувеличенным выражением, адаптированным к особым обстоятельствам или изме­нённым в зависимости от страны, представляет собой секретную веру, которую каждый епископ носит в глубине души, даже если он не испо­ведует её высоко..."8Там же. Л. 56–56 об. Белое духовенство может тяготиться епископской властью или, скажем, тяготиться полной материальной зависимостью от прихожан.

И наконец, особую проблему в России представляют собой расколь­ники, принципиально не имеющие аналогов в западных еретических движениях. Консолидирующее в негативном смысле воздействие на них особенно оказало упразднение патриаршества Петром I. В их среде бы­стрее идёт распространение сектантства.

При том что со стороны Церкви не приходится ожидать серьёзных покушений на политическую власть, государство должно сейчас особен­но блюсти невмешательство во внутрицерковные дела, в каноническую власть высшего духовенства, в прерогативы священноначалия – таким выглядит главное практическое следствие из уваровского неприятия про­тестантизма. Настоящая катастрофа может произойти в том случае, если политика навяжет Церкви Реформу. Верующий церковный народ в подав­ляющем большинстве её категорически не примет и массами устремится в раскольники. Это и будет той самой, пагубной и бедственной, револю­цией, которая погубит и Церковь как сообщество, и государство.

Своё стремление к объективности Уваров особенно подчёркивал: "Мы намеренно отклоняем... любые проявления религиозных или по­литических пристрастий. Мы не говорим: "Восточная Церковь лучше Западной Церкви". Мы не говорим: "Она превосходит реформатские куль­ты чистотой своих доктрин и ценностью". Более того, мы не говорим: "Нынешняя форма правления в России – единственная, которая подхо­дит для страны". Мы просто говорим политикам: "Без Русской Церкви та­кой, какая она есть, никак не будет Российской Империи такой, какая она есть. Это в совершенно ином смысле, чем Римская аксиома, но с та­кой же чёткостью, с какой мы очень ясно устанавливаем этот принцип: "вне Церкви нет спасения""9Там же. Л. 48–48 об..

Возвращаясь в конце 1840-х гг. в частных разговорах к проблеме кре­постного права, Уваров подчёркивал, что её решение сопряжено с рис­ком сотрясти всю Российскую империю, "здание Петра I поколеблется". Предстоит учесть аграрный вопрос: безземельного освобождения кресть­яне не поймут, дворяне болезненно воспримут перспективу отчуждения своей собственности. Институт крепостного права связан как с поли­тической, так и с церковной дисциплиной, "древо... осеняет и Церковь и Престол" (Барсуков 1895: 308). С его уничтожением следует ожидать появления дворянской оппозиции самодержавию с требованием поли­тических прав в качестве компенсации. Появятся центробежные тенден­ции, "могут отойти даже части – Остзейские провинции, сама Польша" (Барсуков 1895: 307). Главным орудием стратегической подготовки безо­пасного упразднения крепостничества он считал распространение про­свещения (Барсуков 1895: 308).

Увидеть государственное здание Петра Великого поколебленным Уварову было не суждено. Скончавшегося 4 сентября 1855 г. в Москве президента Академии наук отпевал сам митрополит Московский и Ко­ломенский Филарет (Дроздов) в домовой церкви Московского универси­тета в присутствии профессоров и студентов, а также великой княгини Елены Павловны, в салоне которой в Михайловском дворце в Петербурге уже собирались будущие деятели Освободительных реформ 1860–1870 гг.

Тело графа Сергея Семёновича было погребено в родовой усыпаль­нице в селе Холм Гжатского уезда Смоленской губернии дворовыми Пореченского имения, по завещанию отпущенными им на волю, в присут­ствии сына и дочери, а также преданного ему сына крепостного кресть­янина профессора М. П. Погодина...

"Мы, то есть люди девятнадцатого века, в затруднительном положе­нии: мы живём среди бурь и волнений политических, – говорил Уваров в кругу своих доверенных сотрудников, будучи министром народного про­свещения. – Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперёд. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия ещё юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь ещё, сих кровавых тревог. Надобно продлить её юность и тем временем воспитать её. Вот моя политическая система... Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно" (Никитенко 1955: 174).

Революция и пришла в Россию через пятьдесят лет после его кончины.

Political por trait of S. S. Uvarov (1786-1855): "No Russian Empire without the Russian Church"