Либеральная дискурсивная среда играет роль своеобразной "прошивки" жизненного мира современного человека. Освобождение от ее влияния дается нелегко. Выработка дистанции по отношению к либеральным нарративам, их лексике, идиоматике, синтаксису дает опыт встречи с иной языковой реальностью и развивает вкус к независимому мышлению. Поэтому роль исследований либерального языка, как когда-то языка советской культуры, трудно переоценить.
Философ и политтехнолог – каждый по-своему – понимают всю условность языковых конвенций, осмысливая их в рамках собственной эпистемологии или используя для политических проектов. Но простой обыватель находится в куда более слабой позиции. Для ориентации в пространстве либерального дискурса он вынужден принимать предложенные правила игры, а не анализировать природу этих правил. Этот человек как никто другой зависит от доксы – того, что называют очевидностью, идиомами повседневности, шаблонами вербального и невербального поведения. Выпадение из этих рамок угрожает ему кризисом самоидентичности. Иными словами, индивидуум находится в абсолютной зависимости от языка, который использует его окружение.
Поэтому для многих, причем независимо от их политических взглядов, мыслить и вести себя "нелиберально" – очень непростая задача. Особенно в условиях публичности. Например, "умный" человек не станет говорить в либеральном кругу о том, как США и Канада укрывали нацистских преступников, о применении зарядов с обедненным ураном при обстрелах Белграда, о неудачной попытке либерального переворота в Турции в 2016 г., о социальном конструировании концепта автономной личности и тому подобных вещах. Это "не принято" ("в эту сторону думать не надо"). Попытка поднять такие темы приводит к репутационным потерям и понижению социального статуса говорящего либо к необходимости публично каяться в сказанном. Срабатывает глубоко укоренившийся рефлекс: "Нельзя!" Как любят выражаться некоторые блогеры, "в голове загорается красная лампочка".
Конечно, это можно объяснить характерной для либерального социума дискриминацией, идеологическими запретами, особым характером дисциплинарной власти в условиях либерализма и вообще нравами "либеральной жандармерии". И это будет правда. Но не вся правда. Дело не только в социальном инстинкте самосохранения, но и в логической технике данного типа мышления. Есть такие вопросы, которые накатанные схемы и ограничения либерального дискурса даже не дают как следует поставить, не то что решать, а тем более артикулировать.
Например, в либеральной системе понятий крайне сложно на должном уровне отрефлексировать проблематику тоталитарности. Важно обратить внимание на то, что само изучение тоталитаризма ("тоталитарного опыта человечества", "режимов ХХ в." и т. п.) сегодня жестко вменяется в обязанность. Изучение тоталитарности становится тоталитарным, и уже появилось поколение, которое свой первый опыт встречи с этим явлением, с его репрессивными практиками, получило именно в виде принуждения к догматике, связанной с темой тоталитарности. Здесь можно говорить и о трудностях с определением "тоталитарности", и о табуировании поиска исторических корней этого явления, и об обращенных формах тоталитарности в виде избирательной "правозащитной" деятельности. Но для такого уровня рефлексии необходим выход за границы либерального дискурса, что удается не всем и не часто.
Как правило, в подходе к теме опускается тот факт, что все формы тоталитаризма в ХХ в. так или иначе оказались производными от разных форм идеологии модерна, наиболее влиятельные из которых – именно либерализм и протолиберализм (колониализм). "Антитоталитарный" субдискурс сегодня сам генерирует тоталитарные схемы мышления с беспрецедентной интенсивностью. Например, он производит и поддерживает концепцию коллективной исторической вины, и это, вне всякого сомнения, гегемонистская тоталитарная стратегия.
Ярким примером такой стратегии можно считать публичную деятельность С. Алексиевич – автора книги "У войны не женское лицо", лауреата премии Ленинского комсомола, нобелевского лауреата, уроженки Западной Украины и белорусской писательницы, пишущей на русском языке совсем не о белорусских проблемах. Алексиевич утверждает, что невовлеченная позиция по отношению к феномену тоталитарности ("Я родился позже, к чему меня все это обязывает?") морально ничтожна, поскольку "жертвы так же противны, как и палачи" и якобы существует опасность "повторения ГУЛАГа". Это начало отстройки мифа о коллективной вине. Следующий шаг – перенос обвинения с конкретных участников на "невовлеченных", то есть на народ, с которого, в отличие от реальных виновников, можно спрашивать и спрашивать бесконечно, попутно выдвигая некие ультимативные требования идеологического свойства. По идентичной схеме строится идеологическая формула украинских ультраправых: "Кто не скачет, тот москаль!" Причем совершенно не важно, кто этот "тот" (и "москаль" ли он), важен сам принцип.
В общем, тема тирании и политических прав давно, как говорят философы, "закрутилась на себя улиткой". По аналогии с известным афоризмом по поводу борьбы за мир вполне можно сказать: будет такая защита прав, что нельзя будет и вздохнуть без разрешения. Но эта мысль с огромным трудом тематизируется средствами либеральной лексики и фразеологии и совершенно не поддерживается либеральной общественной повесткой. На такое же пребывание вне критики обречен основной онтологический аргумент либерализма – идея особых прав "цивилизованного общества" по сравнению с миром "варварства", якобы не живущего по "демократическим стандартам".
Почему так обстоит дело? Почему множество значимых содержаний не просто замалчивается, но даже технически не воспроизводится, не тематизируется в рамках либерального интеллектуального поля?
Начнем с того, что современный либерализм – не просто политическая доктрина или учение, как это было в XVIII–XX вв. Политико-идеологическая сторона либерализма составляет сегодня периферийный уровень его семантики. Его системная доминанта – это жестко заданные критерии субъектности и социальности, и эти критерии человек вынужден принимать еще до того, как он начинает задумываться о политике или вопросах культуры. Этот "акт принятия", индоктринация происходит до того, как у индивида появляется возможность сколько-нибудь свободного выбора и критической оценки. Основы либеральной модели мира закладываются в сознание до и вне всякой критической деятельности.
Разумеется, этот факт не осознается обладателем либеральной идентичности. Его зависимость от lingua liberalis не позволяет ему наблюдать границы этого явления, осознать его тотальность и в то же время его ограниченность, искусственность, почувствовав за всем этим процесс глубокой и необратимой дегуманизации и деградации либерального общества. И это отнюдь не только вопрос идеологии, политической ангажированности или "формирования мировоззрения". Дело вообще не столько в том, что человек думает, сколько в том, как, каким "способом" он это делает, как организован процесс мышления. А организован он по законам либерального языка, с помощью которого формируется вполне узнаваемый "дискурс". Поскольку личность и субъективность суть продукты языка, власть этого дискурса прослеживается в моделях поведения, независимо от личностной саморефлексии, и никогда не отвергается в ходе рационального выбора, то есть осуществляется на довербальном уровне. Именно поэтому концепт "свободы выбора" имеет высокий статус в либеральной культуре и всегда преподносится как якобы естественная точка сборки так называемой автономной личности.
Либерализм порождает несравненно более эффективные механизмы социального принуждения и более высокий уровень тоталитарности, более изощренную ее форму, нежели "старорежимная" тоталитарность с прозрачным и монолитным идеологическим содержанием, которая служила и служит мишенью для критики со стороны самого либерализма. Это принципиальное различие вытекает из соотношения двух типов власти – монументальной и дисциплинарной (в рамках терминологии М. Фуко).
Таким образом, современный либерализм – предмет уже не только и не столько социологический и политико-идеологический, как было до начала 1990-х гг. Сегодня это предмет культурологического и антропологического изучения и, в частности, философско-лингвистического анализа.
Сегодня либеральная элита не в состоянии прежними средствами поддерживать важный для нее порядок дискурса, поэтому в ход все чаще идут грубые инструменты: от фальсификаций на выборах (манипуляции с бюллетенями в США) до возрождения милитаризма и ультраправой идеологии (арабская весна, украинский майдан и т. п). Но эффективность даже таких мер постоянно падает, яркий пример – провал военного переворота турецких либералов в 2016 г.
Отказ либерализма от собственных базовых принципов во имя сохранения гегемонии уже виден невооруженным глазом. Порядок дискурса, в жертву которому приносится все и еще немного, уже начинает подрывать западные общественные институты – например, американский институт президентства, в связи с нежеланием части элит признать права Д. Трампа на отправление предписанных ему конституцией властных функций.
В этих условиях общество особенно нуждается в оценке и глубоком анализе культурно-языковой ситуации, в которой оно находится и из которой ему рано или поздно предстоит выйти. Общество уже начинает испытывать отчуждение и выстраивать психологическую дистанцию по отношению к либеральной культуре. И эта дистанция заполняется новым содержанием.
В России такое содержание появилось в результате Крымского консенсуса и вообще событий 2014 г. После них стало понятно, что либеральный дискурс – это инструмент войны с национальной идентичностью и традицией.
Аналогичным образом на Западе развивается "дискурс подозрения" (Т. Адорно) по отношению к либеральной дискурсивной среде. Общество осознает ответственность либерализма за экспансионистскую и милитаристскую политику правящих элит, за навязывание стандартов мультикультурности, политкорректности и одновременно за реабилитацию неонацизма, за двойные стандарты и разрушение социальных и правовых институтов западного общества. Отсюда возникает устойчивое желание как можно меньше использовать субдискурсы либерального языка, в частности имеющие отношение к финансистам и брюссельской бюрократии. Точно так же когда-то в СССР многие испытывали желание перестать использовать лексику коммунистического новояза и партийного официоза.
Таким образом, либеральный язык уже сегодня воспринимается консервативно-демократическим большинством как нечто специфическое и неестественное, а в ближайшее время будет восприниматься как "чужая речь", не способная адекватно структурировать социальную реальность.
О происходящих глубоких переменах свидетельствует прежде всего сам факт перехода либерального языка из разряда "высказывания" в разряд "высказываемого", превращение из средства (по поводу которого не принято рефлексировать) – в предмет рефлексии. Именно пересечение этой границы, превращающей "высказывание" в "высказываемое", дает говорящему опыт встречи с реальностью, находящейся за границами языка, в плену которого он еще пребывает. Но освобождение из плена произойдет уже довольно скоро. Использование либерального языка становится бессмысленным уже сейчас. В ближайшее время его дескриптивные и коммуникативные возможности будут падать, его позитивистская онтология уступит место новой – универсалистской.
И поскольку мы являемся современниками и носителями либерального дискурса в эпоху его упадка, перед нами открывается уникальная возможность изучать этот дискурс одновременно с позиций внутри- и вненаходимости, то есть с позиций носителя языка и внешнего наблюдателя, располагая точку обзора по границам интересующего нас явления. Таким образом, мы осваиваем язык глобального либерализма, который утрачивает общезначимый статус и которому наша речь уже в полной мере не принадлежит.
В настоящее время мы все еще вынуждены говорить о либерализме как о метадискурсе, присваивающем, санкционирующем, встраивающем в себя либо конструирующем другие дискурсы в пространстве культуры. Вне либерального дискурса в современном обществе невозможна эффективная Я-концепция: с этим, в частности, связан диктат либерализма в социогуманитарной сфере, находящейся за пределами чистой экономики и чистой политики.
Тотальность либерального дискурса превосходит влияние советского классового подхода, который при необходимости легко вычленялся из общей структуры общественно значимых нарративов. Сегодня же демаркационные линии между живым социальным опытом, социогуманитарными науками и либеральным дискурсом полностью утрачены. Поздний либерализм враждебен любым культурным традициям и ценностям.
Авторитарность и дегуманизация либеральной модели общества высоки. По всей видимости, суд над либеральной "этикой" должен стать закономерным продолжением коллапса властных практик либерализма – хотя бы потому, что сама либеральная мысль в свое время настойчиво отстаивала проект суда над коммунизмом, создав тем самым соответствующий исторический прецедент.
Но всему этому неизбежно предшествует кропотливая работа с языком. Поэтому наша задача – наметить некоторые направления будущего анализа, выделив наиболее важные сегменты либерального "большого дискурса" и обозначив основные категории современной либеральной культуры.
Генезис
Образ мира и человека, "вшитый" в либеральный язык, имеет несколько источников: позитивизм (вера в возможность рационального объяснения вещей как бы "из них самих"), кальвинизм (миф избранности и превосходства), мальтузианство (миф о пользе естественного отбора в человеческом обществе) и гностицизм (миф о тайном знании узкого круга жрецов, экспертов, "технократов" и т. п.).
В качестве идеологического основания этой системы следует выделить кальвинистский пафос "орудия бога" и понятие "Manifest Destiny" ("Предопределение Судьбы")1. Отсюда вытекает "право на экспансию" и на руководство "варварами", как в далеких землях, так и внутри общества: между внешней и внутренней колонизацией нет принципиальных этических различий.
Языковые игры
Жесткие сценарии поведения формируются посредством языковых игр, выполняющих важную роль в функционировании либерального дискурса. Например, языковые инструменты способствуют приучению к моральному релятивизму.
Простой пример. Единственным американским официальным лицом, кто извинился за бомбардировки Сербии 1990-х гг., был Д. Трамп. Но по законам перевернутой логики современного либерализма именно за это Трампа в очередной раз назвали "фашистом".
Так, в форме причудливой языковой игры реализуется концепт абсолютного зла и проявляется репрессивный характер смыслопорождающих механизмов либерального дискурса. Как здесь не вспомнить Оруэлла, предложившего в свое время название "ангсоц" для языка новейшей диктатуры: "Правда – это ложь. Свобода – это рабство. Мир – это война. Незнание – сила".
"Рукопожатность"
Это один из важных институтов либерального социума, причем не только в России (ср. понятие "deplorable" – "деплоранты", "содержимое корзины для бумаг" – в предвыборной риторике Х. Клинтон).
В России институт "рукопожатности" сформировался в результате отрыва его сторонников от исконной исторической почвы – антисоветского диссидентского движения. Если в период политических преследований эта форма поведения обеспечивала конспирацию, то в новом, постсоветском контексте она превратилась в инструмент господства одной из привилегированных социальных групп – либерально-западнической интеллигенции (позже "креативного класса"), которая выполняет в России роль колониальной администрации.
На более глубоком, символическом уровне современная "рукопожатность" означает страх нечистоты и осквернения. Эта семантика сопровождает снижение когнитивного статуса "рукопожатных" до первобытного состояния сознания, неомагизма, в рамках которого некая изначальная "магическая сила" еще не превратилась в развитую систему моральных норм и регулятивов, характерную для традиционных религий. Осуждение и вообще "суд" заменяется в этом случае проклятием. "Рукопожатность" восходит к архаичному ритуалу изгнания из племени. Регресс и структурное упрощение культурных моделей, "новая дикость" и архаизация общества в принципе характерны для периода позднего либерализма.
Выключение из дискурса
Либеральный дискурс создает метанарративную схему, отступление от которой (нарушение табу) выключает субъекта из коммуникации. Реакцией либеральной среды на такое отступление обычно становятся не рациональные аргументы, а сигнал к выключению из дискурса. Например: "А еще у них негров линчуют". Или, более мягко: "Не все так просто". И то и другое – сигналы разрыва дискурса собеседника, после которых можно говорить уже что угодно, не обращая внимания на сказанное ранее.
Правда, вариант "полувыключения" ("Не все так просто") имеет свои минусы – он позволяет собеседнику использовать эту же модальность и начать ответ, например, со слов: "На самом деле все еще сложнее..." Поэтому полное выключение предпочтительнее.
Смысл такого выключения состоит в том, чтобы подчеркнуть: данная тема "нерукопожатна", находится вне общепринятого контекста, это табу. И потому не требуется рационального ответа, соблюдения норм вежливости и уважения к собеседнику. В сущности, табуируется в этом случае не только само высказывание, но и его автор.
Если в рамках "старорежимного" тоталитарного языка нежелательное суждение получало идеологический ярлык, то в рамках "дисциплинарного" либерального языка преобладают именно слова-сигналы. Эти слова рассекают пространство коммуникации, воспроизводя модель разделенного общества, границы между культурой и не-культурой.
В России носители либерального языка нередко сами себя характеризуют как "приличных людей", что может быть интерпретировано как манифестация непреодолимого социального разделения. Вообще либеральный дискурс имплицитно содержит в себе расистскую матрицу, то есть модель разделенного мира, состоящего из "цивилизованной" и "нецивилизованной" частей, которые связаны отношениями подчинения. Эта модель исторически характерна для колониализма.
В процессе речи эту ситуацию воспроизводят дословные элементы дискурса (фразы-шифтеры), а тот, кто ими пользуется, демонстрирует обдуманно иррациональную реакцию.
Стыд. Трансформация понятия
Важнейшим для либерального языка является понятие "стыд". Этой темы мы уже касались выше, в главе "Либерал-православие". Смысл этого понятия в парадигме либеральной культуры полностью противоположен тому, который существует в исторической традиции.
Традиционно стыд является следствием греха, промаха или ошибки (грех в древнегреческом и означает "промах") и проявляется в отношениях человека с Богом. В либеральной парадигме "стыд" – форма обличения другого человека. Носителю либерального сознания чаще всего бывает стыдно не за себя и не за единомышленников, а именно за чужих ("Мне стыдно за эту страну").
Можно сказать, что наблюдается некая форма трансфера в отношении понятия стыда: условный "я" стыжусь за тех, кому должно быть стыдно. Такой стыд вполне инструментален. Он часто направлен на враждебные либерализму "нерыночные" ценности и концепты вроде социальной справедливости, патриотизма или реальной демократии. Для них либеральный язык использует свой набор понятий-стикеров. Например: "популизм", "имперская ностальгия", "тоталитаризм", "ксенофобия", "патриотический угар".
Ритуальная стыдливость подчеркивает коммуникативный провал в контакте с оппонентом, но на деле является эвфемизмом, скрытым признанием социальной чуждости ("пенсионеры не вписались в рынок – пусть вымирают естественным образом"). Но глубокий социальный разрыв активно вытесняется мифом об "общегражданских ценностях" и "гражданском обществе".
В качестве кодовых понятий, скрепляющих это общество-в-обществе, используется набор идиом: "выйти на площадь", "сервильность", "кровавый режим", "какой позор!".
Стремление одновременно осудить, заклеймить и переубедить ведет к тому, что либерал проповедует стыд за других. Это степень ханжества, до которой далеко даже самым замшелым консерваторам и "футлярным людям". Но пафосное менторство и одновременно театральность этого субдискурса, усиливая друг друга, порождают смеховой эффект. Поэтому либеральный морализм нередко отзывается бурлеском, являя миру смесь клоунады и моралите, как если бы клоун читал проповедь с амвона.
Но это еще не все. Помимо идеологической функции феномен либерального стыда выполняет также кодовую функцию, превращаясь в пароль для узкого круга. "Своих" опознают как раз по специфическому чувству стыда.
Остальным предлагается либо поддерживать такой порядок коммуникации, либо выпасть за границы круга "активной части общества, которая делает свой выбор". Последняя идиома – эвфемизм, маскирующий подлинный статус социального меньшинства, которое требует себе привилегий за счет большинства.
Иррационализм
Иррационализм – общая черта, которую часто можно встретить, анализируя построение ключевых фраз либерал-дискурса. Классический случай – когда на базовом уровне рассуждения принимаются две взаимоисключающие предпосылки. Например, "плюрализм" и "общечеловеческие ценности" одновременно. С точки зрения логики очевидно, что либо нет таких единых ценностей, либо плюрализм невозможен.
Типичный пример: "Давно пора жить и принимать решения, как в цивилизованных странах". Но при ссылке на Америку в вопросе об опыте гибридных войн следует ответ: "США меня не волнуют, это не моя страна".
Другой пример. После вступления в президентскую должность Д. Трампа американскими демократами было проведено множество антитрамповских демонстраций. На одной из таких демонстраций шли феминистки с плакатами. И эти плакаты одновременно призывали к женскому равноправию и к разрешению мусульманским женщинам публично носить хиджаб.
О высоком содержании логических противоречий в составе либерального языка говорят такие парадоксальные определения, как "гуманитарные бомбардировки", "позитивная дискриминация", "принуждение к миру".
Все эти примеры свидетельствуют отнюдь не об интеллектуальном бессилии хозяев дискурса. Напротив, они говорят о стремлении вывести культурно-языковую парадигму либерализма из состояния кризиса через глубокую трансформацию, заменив "высокий" философский рационализм, доставшийся ей от эпохи Просвещения, на иррациональные конструкции, но сохранить стилистическую оболочку дискурса, то есть рационалистическую и наукообразную лексику и манеру изложения.
Рационально-научная терминология превращается в систему метафор, которая не систематизирует свой предмет, а лишь уподобляет его некой условной (виртуальной) системе. Таким образом формируется онтология позитивизма и конструктивизма. Но метафизический статус описывающих ее концепций маскируется за видимостью научности. Все это очень напоминает формирование языка сайентологии и иных квазирелигиозных доктрин.
Технократизм
Характерно, что понятие "технократ" обладает в либеральном дискурсе абсолютно сакральным смыслом. Для понятия "технократ" не предусмотрена равноправная дихотомическая пара (что как раз служило бы отличительным признаком научно-технократического мышления). В противовес или в дополнение к понятию "технократы" никогда не говорят о "пневмократах" или "сенсократах". Есть только "технократы" и все остальные – не-техно-краты. Таким образом, вместо сбалансированной культурной оппозиции в этой части дискурса мы имеем привилегированное означающее, как сказал бы философ Ж. Деррида. То есть отправную точку культурной гегемонии. Вот типичные высказывания: "В правительство пришли технократы" или "Пришли молодые технократы". Второе высказывание явно тавтологично: определение "молодой" в подобных контекстах можно опускать, оно и так подразумевается, причем независимо от фактического возраста человека.
В рамках либерального дискурса абсолютно немыслимым выглядит выражение "старый технократ".
Оно ведет к разрыву языкового шаблона. Аналогичный комплекс понятий с темами молодости и несменяемости (в совокупности они восходят к мифологеме бессмертия) существовал когда-то в рамках советского дискурса: "Комсомол не просто возраст, комсомол – моя судьба!"; "Стоят комиссары, стоят комиссары, как прежде, стоят у руля!" и т. п.
Технократический субдискурс используется во многих установочных текстах, например имеющих отношение к социологии и психологии – двум наиболее идеологически нагруженным дисциплинам, ныне вытесняющим на периферию смежные социо-гуманитарные науки и предпочитающим аналитике формирующие технологии. В сущности, они сегодня играют роль, которую играли исторический и диалектический материализм в рамках советского об-ществознания.
Эсхатология ("ватный Апокалипсис")
Мифологема "ватного апокалипсиса" состоит из двух мифем – "ватности" (в понимании "рукопожатных" – социальной неполноценности) и апокалиптического ощущения конца знакомого мира, обрушения основ привычного миропорядка. В 1990-е бывшая советская профессура представляла себе наступающую эпоху в апокалиптических тонах: основы рухнули, системного знания больше нет, как теперь жить и работать?! И говоря откровенно, эти люди во многом оказались правы.
Сегодня с либеральной системой складывается во многом схожая ситуация. Догматики от либерализма мыслят примерно так же: что делать, мир без глобального лидерства удержать нельзя, произойдет всеобщий ватный апокалипсис. Теперь все – "Гуляй, рванина!".
Так, выступая перед спонсорами с предвыборной речью, Х. Клинтон заявила, что половину сторонников Д. Трампа следует поместить в "basket of deplorables" – "корзину для отбросов". Слово deplorabilis используется в психиатрии, в выражении "сasus plane deplorabilis" – "полностью безнадежный случай". Клинтон развивала свою мысль так: "Расисты, сексисты, гомофобы, ксенофобы, исламофобы – дальше по списку. К сожалению, есть такие люди. И он их поднял, разбудил. Эти ребята неисправимы, но, к счастью, они не Америка". По логике этих заявлений следующий шаг – это отказ от принципа всеобщего избирательного права.
Разве можно предоставлять народу право что-то решать? Это же не настоящий народ, а народ-самозванец ("быдло"). Демократия хороша, но не для всех. А дальше начинает работать логика исключения, и носитель либеральной идентичности быстро скатывается к трактовке большинства как нерепрезентативной общности. Для этого используется понятие "гражданское общество", которое предполагает концепт некой "зрелости", некий культурный ценз, обычно не выраженный в ясных критериях, поскольку тогда слишком резко обнажились бы культур-расистские предпосылки данного подхода, классические проявления "мифа превосходства". В итоге в гражданское общество зачисляется несколько процентов от населения страны, но это никого не смущает. Ведь данный факт не отображается в мифе и не подлежит рационализации.
Его как бы не существует. Иногда дело доходит и до откровенного расизма, когда начинаются разговоры о "потомственных рабах", "недолюдях" и "генетических отбросах".
Чтобы изменить людей, надо прежде всего изменить их язык. А первый шаг к изменению – это осознание. Языковое бессознательное, как известно, не попадает в поле рефлексии, но как только это бессознательное осознается, сразу же начинаются сдвиги внутри системы. Они накапливаются, и по достижении ими критической массы происходит смена парадигмы.
Смена либеральной парадигмы, парадигмы либерального модерна – вопрос времени. Эта смена приведет к новой форме универсализма и построению общества на основе новых, более коммунитарных принципов.
В частности, это означает переход к ответственному обращению с языком как "институтом всех общественных институтов". Это означает выработку не одной, а множества лингво-философских стратегий. В частности, это означает право бросить лингвистический вызов философии "автономной личности", утвердившейся в рамках либерального языка в качестве единственной идеологии, которая не может быть поставлена под сомнение.
2018 год
