Сегодня вопрос "Что такое идеология?" интересует не только узких специалистов – политологов, философов, культурологов, социологов, лингвистов – и политически активных граждан. Он стал предметом интересов большинства.
В какой-то мере этот интерес подтолкнуло развитие информационных и медиатехнологий, а также блогосферы. В то же время формирование массового интереса к сущности идеологии в России происходит с опозданием. Ведь на Западе анализ идеологического пространства, символической власти и войны дискурсов в сущности приобрел особое значение в глазах общества еще до того как были написаны программные тексты на эту тему за авторством Джорджо Агамбена, Карла Шмитта, Жака Деррида, Роллана Барта, Пьера Бурдье, Юлиуса Эволы, Рене Генона и других известных авторов.
Феномен идеологии – неотъемлемая часть культуры модернити. Социальная специализация идеологии связана с порождением особой картины мира, которая объясняет систему социальных отношений, создавая их вымышленный образ, своего рода социальный фантазм. Возможность сдвигов и изменений внутри этого образа нередко служит основой для идеологических спекуляций и манипуляций сознанием масс.
Существует большое количество определений идеологии, причем выбор одного из них в огромной степени зависит от идеологических установок выбирающего субъекта1 . Понимание природы идеологии есть не что иное, как идеологическое самоопределение говорящего.
Нередко говорят о "сконструированной реальности" идеологии, о ее манипулятивных возможностях. С точки зрения левой мысли, выработка идей всегда опосредована факторами власти, экономических интересов и классовой принадлежности, из чего следует определение идеологии как "превращенной формы сознания" или "ложного сознания", выражающего групповые интересы, выдаваемые за интересы всего общества2 .
Согласно Карлу Мангейму, идеология также представляет собой искаженный образ социальной действительности, выражающий групповые интересы – это "гигантская социальная макрогипотеза"3 . При этом главная функция "идеологии", по Карлу Мангейму, – консервация, сохранение существующего порядка вещей. Прямая противоположность идеологии – "утопия", то есть система суждений, объясняющая необходимость смены этого порядка. Революционная утопия превращается в охранительную идеологию, как только такая смена действительно происходит.
Ханна Арендт рассматривала идеологию как прежде всего политическое орудие "тоталитарных режимов", претендующее на обладание "ключом к пониманию истории"4 . Примерно в том же духе высказывался и Карл Поппер, критиковавший исторический взгляд на общество как "историцизм" с преувеличенными эпистемологическими притязаниями5 .
Традиция "критики идеологии" ХХ в. в лице Ролана Барта, Мишеля Фуко и других ставит задачу исследовать идеологию в чисто функциональном аспекте, "говорить об идеологии без идеологии". Избежать идеологической нагруженности высказываний при этом, конечно, не удается. Согласно Ролану Барту, идеология – это "вторичная семиотическая система", метаязыковой миф, паразитирующий на законах естественного языка и присваивающий его, определенным образом организованная коннотативная сфера высказывания, порождающая особого рода подтексты, "непрямые значения" и подвергающая их социализации (по сути та же самая опосредованность высказывания интересами социальных групп, что и у Маркса)6 .
Мишель Фуко говорил о расщеплении любого знания на восприятие предмета, лежащего за границами дискурса, и оплотненный образ этого же предмета, конструируемый средствами описывающего его дискурса7 . Промежуточную сферу между дискурсивным и недискурсивным (точнее инодискурсивным) планами восприятия как раз и заполняет идеология.
Сегодня многие проблемы изучения идеологического пространства вызваны тем, что смысл самого понятия "идеология" трактуется непозволительно широко – вплоть до "корпоративной идеологии фирмы Apple". Но когда ставится вопрос о социальной и социализирующей роли идеологий, это понятие нередко политизируется и рассматривается в том или ином произвольно выбранном историческом контексте, что вступает в противоречие с потребностями научно-теоретического рассмотрения и анализа. Поэтому одна из важных задач ближайшего времени – разграничение проблем идеологического генезиса (и связанных с ним процессов общекультурной динамики) и сиюминутных партийно-политических позиций, отделение одного от другого. Такова одна из актуальных тенденций в сфере идеологического.
Вторая тенденция в сфере идеологии – это самоопровержение возникшего в годы холодной войны стереотипа, согласно которому идеология якобы всегда декларативна, монолитна и внутренне согласованна, что она всегда опредмечена в рамках того или иного "катехизиса" – например, в рамках доктрины научного коммунизма, расовой теории или теории "открытого общества". Этот стереотип показал свою несостоятельность. Сегодня вполне очевидно, что концепции, построенные на таком допущении, принимают в качестве законов идеологии свойства ее конкретного типа, выдают частное за общее.
Между манифестацией и формированием идеологии, как выяснилось, нет линейной зависимости. Идеологогенез многолик и вариативен. Как вариативны и формы легитимации идеологий, отнюдь не сводимые к рационально-логической верификации. Суггестивные возможности идеологии в информационном обществе соотносятся прежде всего не с категориями истинности-ложности (научной или квазинаучной, как в эпоху СССР, или теологической, как в эпоху средневековой схоластики), а с категориями авторитетности-маргинальности. Отсюда, в частности, происходят такие понятия, как "новая нормальность" и инструменты воздействия на общественное мнение вроде "окна Овертона". В качестве примера можно привести историю с фейковым докладом о пытках в тюрьмах Сирии, опубликованным в 2014 г. газетой "Гардиан". Авторитетность "Гардиан", накопленная по контрасту с куда менее солидными и уважаемыми изданиями, как раз и стала тем ресурсом, который позволил на время придать "вес" очевидной фальсификации.
Таким образом, авторитет и маргиналитет в поле идеологии конституируются посредством информационных ресурсов при условии контроля над производством информации. Это означает, что любой статус становится продолжением властных практик, реализуемых с помощью символических структур.
Третья тенденция связана с тем, что уровень рационально-критической проработки идеологий снижается, открытая и явная мифичность в составе современных идеологий растет, в соответствии с чем меняется и их язык. Объяснительная функция идеологии уступает место формированию некритичного, "неомагического" сознания, склонного к наивному восприятию политических идей и проектов.
Так, например, в рамках одного и того же идеологического дискурса можно различить субдискурсы для разных целевых групп с разной мифологической семантикой (например: неоязыческой для "низов", квазипротестантской для миддл-класса, гностической для элиты). Все они функционируют на разных орбитах идеологического дискурса, создавая различные типы ложного сознания. Аксиомы такого сознания, несмотря на их сциентистскую стилистику, связаны с глубинными уровнями культурной семантики. Например, критика давно отживших режимов и социальных моделей, которые якобы могут вернуться (угроза политического "реванша"), восходит к мифосюжету о "пробуждающемся Ктулху". Алармизм, связанный с реальной террористической угрозой (мотив демонического "врага рода") нередко оправдывает отступление от норм демократии и чрезвычайные методы управления.
Идеологичность, как и связанная с ней мифологичность, остается важнейшим принципом организации общества. Любая мировоззренческая позиция неизбежно попадает в поле той или иной идеологии. Умалчивание об этом – мнимое положение "над схваткой", которой соответствует фигура умолчания – в сущности, делает подобную позицию метаидеологичной, поскольку она претендует на понимание того, что является идеологией, а что – нет. Так, например, принцип светскости государства, будучи вполне идеологическим (ведь светскость – это идеология), получает статус "не-идеологии" и определяет мировоззренческие стандарты государства, парадоксальным образом соседствуя с принципом недопустимости "общеобязательной государственной идеологии". Это типичный пример легитимации без верификации в сфере идеологии.
Собственно говоря, задача любого идеолога как раз и состоит в том, чтобы прямо или косвенно представить свою позицию как "рациональную", "естественную", "позицию здравого смысла", а не как идеологическую. И наоборот, позицию противника представить как идеологическую, узкую и доктринерскую.
Пространство современной культуры панидеологично. У нас нет выбора: жить с идеологией или без нее. Есть другой выбор: та идеология или эта, одна или другая. И еще: можем ли мы отрефлексировать свою позицию, понять, внутри какой идеологии в данный момент функционирует наше мышление, на каком идеологическом языке мы говорим, чей набор символов провозглашаем.
При этом возникает естественная проблема: как предотвратить радикализацию и тотализацию идеологических конструктов. Как защитить от них простое, "бытовое", "родное", традиционное, непосредственное, то есть коллективный культурный опыт, воспринимаемый в его целостности, подлинности, исторической устойчивости. Как, например, защитить от конструктивистской агрессии аутентичное, спонтанное, эссенциалистское восприятие культуры. Как объяснить на уровне идеологии, что ценности, идеалы и их преемственность обладают куда большим историческим ресурсом, нежели сборка-разборка бесконечных культурных проектов.
Разумеется, идеологии могут подвергаться систематизации и классификации.
Институциональные, то есть устоявшиеся и принимаемые социальным большинством идеологии не являются доктринально завершенными, но способствуют трансляции от поколения к поколению ценностей и идеалов, культурно-исторического архива общества (например, православной этики и духа солидарности – для русской культуры).
От институциональных отличаются неинституциональные, узкогрупповые (они же элитаристские) идеологии, которые отражают в первую очередь интересы отдельных социальных групп, борющихся за привилегии и господство с другими такими же группами или противопоставляющих себя обществу – социальному большинству. В связи с этим говорят об идеологиях социальных миноритариев (например, олигархии, "креативного класса", бюрократии и т. п.).
Для таких идеологий характерна ложная институализация (восприятие узкогрупповых ценностей, идеалов и интересов как общих или привилегированных), а для формируемого с их помощью ложного сознания характерны признаки разных видов отчуждения, социального недоверия, склонности к сегрегации и мифам превосходства (например: "активная часть общества делает свой выбор" вопреки интересам "маргинального большинства", "быдла" и т. д.).
Одним из признаков неинституциональности идеологии является ложная социальная самооценка ее носителя. Например, он старается вести себя как представитель среднего класса или элиты, хотя уровень его доходов и потребления не соответствует критериям принадлежности к этим социальным слоям и стратам.
Институциональная идеология – причем институциональность во избежание влияния частных интересов определяется исходя из культурно-исторических оснований – представляет собой проекцию национальной традиции на нужды и вызовы сегодняшнего дня. Можно также сказать, что институциональная идеология – это самоописание национальной идентичности, ответ на вопрос: "Кто мы, что делаем на Земле и куда идем?", но ответ не абстрактный, а даваемый в контексте сегодняшних условий и обстоятельств, в рамках исторического "здесь и сейчас".
В известном стихотворении 1986 г. Александр Галич писал:
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: "Я знаю, как надо!"
Кто скажет: "Идите, люди, за мной,
Я вас научу, как надо!"
Именно в такой логике строится неинституциональный – узкогрупповой, элитарный, политизированный – взгляд на идеологию. Но институциональная идеология отвечает не на вопрос "как надо?", а на вопрос "зачем?". После этого проблема "как надо?" решается по взаимному согласию, а не волевым усилием партийных вождей или финансово-олигархических групп.
Любая идеология неизбежно актуализирует набор оппозиций, формирующих пространство социального универсума: "добро – зло", "свой – чужой", "чистое – нечистое", образ героя и образ врага, образ истории и мировой культуры, образ человечества и его проблем, наконец, собственный словарь. При этом именно институциональная идеология осуществляет рациональное использование данных оппозиций – культурных операторов – в перспективе общего национального будущего. Это создает и поддерживает в обществе культурогенез и культурную динамику – главные условия ориентации данного общества в потоке исторического времени, условия его самоопределения и осознания собственной идентичности. Неинституциональные идеологические модели, если они выдают себя за институциональные, поддерживать данный процесс не способны, поскольку не отражают национального мировоззрения, базовых общественных принципов и убеждений.
Институциональных идеологий в нормальной, не кризисной ситуации может и должно быть несколько. При этом они не должны подменяться господствующей идеологией-гегемоном вроде советского исторического материализма или современного неолиберализма. В то же время, не имеет реальных оснований и идеофобия – боязнь идеологической проблематики, недоверие к ней, в связи с чем рамки самого понятия "идеология" нередко зауживаются, а сам термин политизируется. Впрочем, эта боязнь, кажется, уже уходит в прошлое.
Институциональная идеология представляет собой не некую мировоззренческую полностью завершенную концепцию "под ключ", а определение общих базовых идеалов, целей и задач. Собственно говоря, это условие любой человеческой деятельности, как индивидуальной, так и коллективной. Определяются прежде всего безусловные моральные и цивилизационные табу. При этом проводятся границы идеологического дискуссионного поля: есть вещи обсуждаемые и есть действующий моральный ценз. Например, нельзя всерьез дискутировать с нацистами, но можно и нужно обсуждать тему неонацизма.
Участвуя сегодня в мнимой "дискуссии" с узурпаторами идеологического пространства, мы лишь поддерживаем господствующую ныне идеологию – неолиберализм – и неправомерно изымаем из условий общественной дискуссии необходимое требование моральной чистоты.
Идеологический диктат меньшинства над большинством недопустим. С признания этого факта должен начинаться любой разговор об общественных ценностях и любая публичная дискуссия.
Вполне очевидно, что любая институциональная идеология не призывает встать на чью-то политическую платформу и отринуть все остальные. В то же время есть границы допустимого в общественной дискуссии. Они не могут быть слишком узкими, но не могут быть и слишком широкими. Признак успешной институциональной идеологии – умение верно определить эти границы, исходя из потребностей и традиционных ценностей общества, создать поле общественной мысли, площадку, а не вывести некую доктрину.
Вопросы о возможном облике идеологии ближайшего будущего имеют особенно важное значение. Еще недавно эти вопросы принято было относить едва ли не к области футурологии. А сегодня их уже невозможно игнорировать: если общество не ставит эти вопросы перед собой, оно рискует оказаться на обочине истории. И дело здесь не только в выводах экспертов. Интуитивно эту ситуацию ощущает и обыватель. Он дезориентирован, не может разобраться в противоречивых потоках информации и сказать, что ждет мир хотя бы через неделю. Все это признаки существующего в настоящее время идеологического вакуума. Его существованием мы обязаны переходному состоянию социума, при котором старая идеология уже неэффективна, а новая еще не появилась.
Неэффективность идеологии связана с нарастающей архаизацией социальных систем. Ее признаки – штабная экономика, методы информационного контроля над обществом, утрата научно-критических ориентиров массовым сознанием, легализация и рост неонацизма. Сегодня кратократические подходы все сильнее входят в противоречие с господствующими идеологическими концептами.
Эта ситуация мировоззренческого хаоса уже имела место в России на закате советской эпохи, теперь же она повторяется в мировом масштабе. И нам предстоит пережить еще одну, на этот раз мировую "перестройку", которая будет включать в себя трансформацию идеологического пространства и его господствующих трендов.
Замена экономики глобальной зависимости и ссудного процента другой, более человечной и демократичной моделью, неизбежно приведет к появлению идеологических направлений, обслуживающих новую социально-экономическую реальность. Для такой модели потребуются идеологии, тяготеющие одновременно к социальному государству, традиционализму и усилению государственной "вертикали". Этот тренд уже получил ряд названий, таких как "новый этатизм", "социал-традиционализм", "левый консерватизм", "консервативный социализм". И данная тенденция будет противостоять набирающему силу ультраправому тренду, который является генетическим преемником неолиберализма. Остается надеяться, что духовная репатриация современного общества все же окажется возможной.
2018 год