Аксиомодерн

Бронзовый век. – Серебро и бронза: война дискурсов. – Аксиомодерн или новое варварство?

На дворе конец 1980-х – начало 1990-х годов. На филологических конференциях, в литературных журналах и на фестивалях не угасает тема Серебряного века, слегка разбавленная Бродским. Забытую, недооценённую в советское время эпоху необходимо срочно вспомнить и до-оценить. Этот сакральный акт реабилитации рассматривается как веха исторического пути "новой России". Подтекст был следующим: культурное пространство в России выжжено тоталитаризмом, надо мысленно вернуться к последним тучным культурным годам, то есть к ценностям и достижениям Серебряного века, и тогда будет новый расцвет. Словом, на повестке дня – "Россия до 1913 года, которую мы потеряли".

Год от года новый тренд крепчает. На этом фоне о проблеме Бронзового века дерзают вспоминать лишь редкие "чудаки" вроде поэта и историка литературы Славы Лёна1Примечательно уже то, что первая поэтическая антология "Бронзовый век русской поэзии", составленная Славой Лёном, увидела свет лишь в 2013 году (Бронзовый век русской поэзии. СПб.: BBM, 2013).. Любая попытка мыслить вне новой генеральной линии в культуре встречается в штыки. Концепции Бронзового века предъявляется абсурдное обвинение в том, что она продвигает идею литературного регресса, поскольку век Бронзовый всяко менее ценен, чем Серебряный. И неизбежный вывод: Серебряному веку лучше было бы вообще не заканчиваться, тогда и регресса никакого не будет.

А между тем в 1970-е годы авторы, осознавшие себя современниками новой поэтической эпохи – "бронзовой", а не "серебряной", – вовсе не думали о регрессе. Как раз наоборот. Холодной расслабленности и беспочвенности декаданса они противопоставляли обновлённую веру, вливая новую порцию поэтического "золота" в прежний литературный слиток. Век Бронзовый наследовал веку Золотому через поколение. Один из лидеров нового поколения Олег Охапкин сказал об этом в стихотворении, которое так и называется – "Бронзовый век", попутно перечисляя действующих лиц и исполнителей (Красовицкий, Ерёмин, Уфлянд, Горбовский, Соснора, Кушнер, Рейн, Найман, Бродский, Бобышев, Ожиганов, Кривулин, Куприянов, Ширали, Стратановский, Чейгин, Эрль, Величанский и "кто-то ещё"). Особо подчёркивается Охапкиным момент культурной инициации, которая совпадает с религиозным откровением:

Единственное, быть может, что не получило тогда отражения в охапкинской мозаике, – это особая роль Николая Заболоцкого, уникальной литературной фигуры, стоявшей на границе "серебряного" и "бронзового" времени. Но это отдельный разговор.

Итак, поэты Бронзового века вернули культуре то, что было утрачено в декадансе, отвергнуто в футуризме и тщательно замаскировано в русской литературе советского периода, – вернули золото традиции, по-новому переосмысленной и отлитой в новом культурном сплаве.

Но вернёмся в 1990-е – к десятилетию переоценки ценностей. Само понятие "Бронзовый век" вызывало удивление, вопросы и какое-то подспудное неприятие. Интеллигенции не хотелось менять привычную систему координат, основанную на идее одной привилегированной эпохи. Кто-то воспринимал декадентские теософско-поэтические искания как школу эстетического вкуса. Кто-то призывал к культурной эмиграции в "подлинную" Россию.

В самом деле, использовать дух русского модерна как ultima thule – "последний предел", "крайний остров" – национальной культуры казалось очень соблазнительным. Это было удобное решение. Оно позволяло просто законсервировать разрыв, который когда-то провозгласили большевики, желая "сбросить Пушкина с корабля современности". Сам по себе этот разрыв не мог срастись и исчезнуть. Но мысль о его преодолении вытеснялась на задворки общественного сознания.

И сегодня с понятием "Бронзовый век" происходят удивительные метаморфозы. Оспаривать факт его следования за веком Серебряным никто не решается. Культур-менеджмент старательно делает вид, что сама эта ситуация его не касается. Нет эпохи – нет проблемы. О необходимости новой литературной хронологии и новых точек отсчёта для неё предпочитают громко молчать. Публике литературную современность подают как период "умной беллетристики" для городского среднего класса, которому некогда читать фундаментальные тексты, но хочется сохранить интеллектуальную форму.

Вызов времени не получает должной реакции. В основе этой принципиальной инертности лежит стремление сбросить груз исторической ответственности. Сбросить, не смущаясь неизбежным презрением потомков – "насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом".

Зато концепт Серебряного века – один из краеугольных камней российского постмодернизма. В контексте идеологии постсоветской России он – символ соединения гламура с "дореволюционностью" (что по большому счёту исключает овладение даже традицией самого модерна). Гештальт русского модерна, философских и эстетических исканий начала века – это то, на что в сознании состоятельной части российского общества завязаны представления о новой салонности, о стилизованных клубных пати и куртуазности – словом, о культуре не для всех.

Каждая вторая элитная школа выходного дня на Рублёвке или Новорижском шоссе непременно стилизована под "салоны начала века". Так уж устроено сознание новых русских, которые теперь называют себя "глобал рашинз". Для них классический ряд "фрукт – яблоко, планета – Земля, поэт – Пушкин" непременно имеет продолжение: "культура – Серебряный век". Назойливая кичевость нисколько не меняет ситуацию – напротив, облегчает усвоение культурных реалий ценой их оглупления и упрощения.

Мировоззрение Серебряного века удобно для обоснования элита-ристской парадигмы, причём не только в искусстве. Возьмём для примера название лекции и брошюры Валерия Брюсова "Ключи тайн". Оно отражает элитарно-гностическую модель знания (кто-то обладает ключами). Традиционное же христианство, напротив, не элитарно, здесь традиция – общее достояние, знание – общедоступно, а всё, что есть тайна, – является тайной для всех без исключения.

Поэтов Бронзового века, если взглянуть на тексты того же О. Охап-кина, избирает и призывает Господь. Но, например, арт-кафе, клубная культура, поэтические объединения – всё это организуется и "избирается" самой богемой, креаклами от культуры, буржуазией духа. А в этой среде знание не достояние или дар, но товар. Отсюда его нехватка у одних и избыток у других.

Всё это результат социально-политических установок и правил игры, диктуемых российским правящим классом. Поэтому культурный элитаризм очевидным образом сочетается с откровенной кастовостью в системе образования, которую проповедуют проводники "болонской системы".

Что впереди? Как водится в эпоху декаданса – ожидание нового варвара. Похоже, этот варвар теперь, как и в начале прошлого века, не заставит себя долго ждать. Но его черты будут куда более стёртыми и неприметными, чем у тогдашних Игоря Северянина, Владимира Маяковского, Велимира Хлебникова и Алексея Кручёных с его "дыр бул щыл".

Как в связи с вышесказанным не вспомнить один из центральных для ХХ века поэтических текстов, принадлежащий перу Константиноса Кавафиса?

Кавафис – одно из явлений европейской литературы, чем-то родственных нашему Бронзовому веку. Если выстроить единое направление, объединяющее на этом основании российские и "западные" явления, его следует назвать аксиомодерном. Кавафис – один из предтеч аксиомодерна в Европе, так же как в России – Николай Заболоцкий.

Но с тех пор, как стихотворение Кавафиса было написано, ситуация с гипотетическим нашествием варваров кардинально изменилась. Это нашествие перестало быть гипотетическим. Абстрактный "варвар" оброс плотью. Дело в том, что наблюдения за культурой постмодерна уже довольно давно обнаруживают феномен реверса. Это значит, что постмодерн не переходит в какую-то высшую гиперреальность, но, напротив, как бы сворачивается, откатывается назад, срывается в архаику. Социологи вовсю говорят о "техноязычестве", "новом пантеизме" и "новой дикости".

Прежде всего ситуация новой дикости вызвана отказом правящего класса от дополнительных расходов на культуру и социальные гарантии в связи с сжимающейся ресурсной базой. Это проявление глобального кризиса, связанного с коллапсом экономики ссудного процента и колониального разделения труда (обо всём этом мы подробно говорили в предыдущих главах).

Грубо говоря, у мировых элит больше нет денег на высокую культуру. И последняя развивается по остаточному принципу – в рамках стратегии "дёшево и сердито". Так, некоторые конструктивисты начала прошлого века впоследствии вспоминали, что конструктивизм в архитектуре был связан с дешевизной такого рода проектов, которая, в свою очередь, была вызвана Первой мировой войной и Великой депрессией.

Отказ в субсидировании сложных и дорогостоящих культурных проектов порождает проекты простые и радикальные, но это только часть проблемы. Вторая, ещё более важная, состоит в том, что сама по себе архаизация культуры вторична, а её подлинные причины лежат в архаизации политики. Когда-то традиционалисты утверждали, что СПИД послан человечеству по грехам его. Утверждение, конечно, очень спорное. Но как быть с исходом мигрантов, порождённым колониальной политикой США и европейских стран? Разве это не прямой результат "греха"? И вот тысячи "варваров" (так понимают ситуацию сами европейцы) берут штурмом их города. Это варвар внешний, но ещё более опасен варвар внутренний.

Современный неолиберализм испытывает кризис легитимности, поэтому его социальная система функционирует в режиме диктата, призванного хотя бы на время законсервировать ситуацию. Но неумолимо уходит эпоха неолиберального паноптикума и начинается время идолов и капищ постцифровой эпохи. Помимо дестабилизации мировой политики это означает стремительную дехристианизацию западного мира. А элитаристская концепция культуры приветствует моральный террор со стороны "актуального искусства", врывающегося в храмы, и попытки выдать политику за искусство.

Элитаризм уже обернулся варварством в искусстве. Точно так же он обернулся дехристианизацией и расчеловечиванием в обществе и политике: фундаментализм, неонацизм, новое переселение народов захлестнули Европу. Последнее – как воздаяние за века колониализма. Ради самосохранения сегодняшние политические элиты культивируют "новую дикость", чтобы противопоставить внешнему варвару внутреннего, который никогда и не исчезал и которого сейчас как будто спустили с цепи. Таков исход эпохи постмодерна, реабилитировавшего примитивную сакральность и пещерные, первобытные инстинкты.

Каков же выход? Он заключается в элементарном выборе – между "новой дикостью" и авторитетом традиции. Между правом силы и уважением к святыням, каковое уважение в известной мере уравнивает людей. Это тот самый случай, когда, чтобы не упасть и не скатиться вниз, мы должны идти вперёд. Поэтому новый этап современности обязательно будет пронизан общими традиционными ценностями.

Мы это называем аксиомодерном. Аксиомодерн имеет бронзовый оттенок, напоминающий о "золотой" классике. И этот бронзовый отблеск, конечно, разлит не только в литературе, но и в сфере общественных нравов. Я уверен, что в возвращении Европы к своим христианским истокам России предстоит сыграть важную роль. Поэтому Бронзовый век может стать вселенским. Мы уже одной ногой в новой эпохе, аксиомодерн – наступил. Поэтому в ответ на пастернаковское: "Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?" – можно сказать вполне прямо: "Аксиомодерн. Эпоха бронзы".

Информационное общество – это война дискурсов, война символов. Поэтому почти любая тема становится междисциплинарной. Это относится и к теме аксиомодерна и литературного Бронзового века. А также к той концепции новейшей истории русской литературы, которая используется постсоветским культурным истеблишментом и накладывает негласные табу на оба эти понятия.

Всё это очень напоминает ситуацию советского времени. Как ни парадоксально, сложившись в начале 1990-х, данный подход стал преображённой формой советского социально акцентированного и политически ангажированного подхода к литературе. Литература вновь оказалась областью, по отношению к которой высказываются социально-политические позиции. Нет смысла это скрывать. Достаточно вспомнить, например, кому, в каком качестве и статусе и за что была в 2015 году вручена Нобелевская премия по литературе, – и дальнейшие комментарии будут излишни.

Если переходить к конкретным литературным фигурам, то вопрос о бардах как бы напрашивается сам собой. И в этой поэтической "струе" мало "бронзового" – за исключением, быть может, В. Высоцкого и М. Щербакова. Но творчество последнего довольно противоречиво, "филологично" и в каком-то смысле энциклопедично, то есть находится на стыке множества традиций.

Что же касается В. Высоцкого, то его человеческая трагедия и ранний уход находят преломление в творчестве. Дар В. Высоцкого, принадлежащий по своей природе стихии Бронзового века, должен был подстраиваться под идейный репертуар того круга, к которому В. Высоцкий принадлежал, под любимовское влияние и театрально-фрондёрский пафос Таганки ("Таганка! Зачем сгубила ты меня?").

"Бронзового" по складу дарования Высоцкого пытались "посеребрить". И это было не последней причиной его внутреннего надлома.

В основном же барды принадлежат к "серебряной" парадигме. Особенно ярко это видно по текстам Булата Окуджавы с подчёркнуто несоветской, чуть-чуть архаичной, как бы дореволюционной и несколько манерной (даже на уровне сценической подачи) эстетикой. Когда советская критика сравнивала Окуджаву с Вертинским, обвиняя в подражании, это не было абсолютной неправдой, хотя и имело скорее политическую мотивацию.

Что касается бардов в целом, тут стоит спросить: а можно ли говорить о них как о состоявшемся литературном направлении? Бардовское движение достаточно массовое. Изрядная его часть так и не вышла за рамки кострово-походной романтики. Другая часть была любима в узком кругу диссидентствующей части интеллигенции, то есть являлась скорее субкультурой. И не только официальные культурные инстанции не обращали внимания на эту субкультуру, но и массовой любовью – за исключением всенародно известного В. Высоцкого (и, наоборот, некоторых третьестепенных фигур вроде Аркадия Северного) – её представители не пользовались. Кроме того, песенный жанр имеет свои особенности. Там куда больше ситуативности, камерности, а иногда и злободневности, нежели диалога с мировой поэтической традицией.

И, конечно, стоит подчеркнуть: в силу ряда причин явления Серебряного и Бронзового веков не всегда отделены друг от друга чёткой временной границей – если говорить об историческом, а не литературном времени. На фоне бронзы ещё видны холодные отливы серебра, и наоборот. Например, Анна Ахматова жила и писала тогда, когда бронза уже входила в силу, была наставницей целого питерского кружка (Бродский, Рейн, Уфлянд, Бобышев).

Надо сказать, что в строго литературном смысле между Серебряным и Бронзовым веком нет антагонизма. Антагонизм возникает лишь в сознании представителей культурных институций 1990-х, пожелавших утвердить парадигму Серебряного века именно как социально-политическую ценность, главенствующую в культуре постсоветского периода. То есть к литературе была применена логика политических процессов и ХХ съезда, логика разоблачающая, а не анализирующая.

Чтобы выстроить такое по-советски двумерное пространство, третьим элементом – Бронзовым веком – решили пожертвовать. Он не вписывался в манихейский образ советской-постсоветской культуры.

Разговор о Бронзовом веке просто вынужден учитывать эту реальность, комментировать то, что давно стало свершившимся фактом. Конечно, такой разговор неизбежно приобретает социально-политической смысл. Но обойтись без него нельзя – приходится светить отражённым светом чужого политизированного подхода к культуре.

Конечно, борьба "за ценности" – это всегда борьба не против их отсутствия, а за одни ценности против других. Вот только лучше, когда другие ценности ясно заявлены, а не выражаются в желании "застолбить поляну" по праву пострадавших от культурной политики исчезнувшего режима, особенно если право представлять "истца" ничем не подтверждено. Разговор о разных ценностных установках необходим, но позиции сторон должны быть прозрачны. Это единственное условие его содержательности. Претензии же могут относиться не к тем или иным эстетическим ценностям, а к попытке утвердить их общезначимый статус под политическим предлогом.

Бронзовый век – явление в основном литературное. Во всяком случае, за рамки изящных искусств оно точно не выходит. Аксиомодерн – понятие куда более широкое. Оно обозначает будущее состояние общества, одним из признаков которого является особая роль ценностей и традиций, гарантирующих возможность гражданских конвенций. И разница не только в обозначаемых предметах. Эти понятия тесно связаны, но у них разные сроки жизни. Явления Бронзового века заявили о себе ещё в середине ХХ столетия, в период раннего постмодерна, если не раньше (творчество Н. Заболоцкого, А. Твардовского и др.). Тогда как аксиомодерн до сих пор не наступил. Хотя признаки исчерпанности его предшественника, постмодерна, уже вполне различимы. Они связаны с архаизацией культурной и социальной жизни, с ростом радикализма, фундаментализма, квазирелигиозности, различных форм информационной агрессии и информационного контроля.

Экономическая база постмодерна, связанная с безудержной накачкой спроса, финансовыми спекуляциями, политическим спектаклем и явлениями информационной экономики, сегодня испытывает глубочайший с начала ХХ века кризис, из которого не видно выхода.

Более существенен вопрос не о факте исчерпанности, а о том, что будет после постмодерна. Есть основания считать, что – аксиомодерн.

Корень "модерн" вовсе не означает, что аксиомодерн зовёт нас от постмодернизма обратно к модернизму. Ни в коем случае. Аксиомодерн через голову постмодерна противопоставляет себя именно модерну, эпохе Нового времени. Связь с модерном остаётся в том смысле, что научно-критическое мышление, изрядно "просевшее" в массах, займёт подобающее ему место. Но это не отменяет подчинённости данного стиля мышления морально-этическим принципам, то есть принципам более высокого уровня.

Чего уж скрывать очевидное. Глубинной антитезой принципам постмодерна являются принципы христианства. Трудно согласиться с тем, что в любом обществе, при любом политическом строе и экономической организации возможна полноценная христианская жизнь. Как же возможно христианство в условиях господства социал-дарвинизма, принципа "умри ты сегодня, а я завтра"? Разве что это будет жизнь в подполье, в подвале. Многих такая жизнь не устраивает. Многие не готовы принять ситуацию, когда "наши дети не будут сидеть в подвалах, а их дети – будут сидеть", как сказал украинский президент Пётр Порошенко.

Для реальной христианской жизни современное общество должно претерпеть кардинальную трансформацию, его институты должны быть перестроены.

Смена вех неизбежна, от нас лишь зависит, как она будет происходить. В сторону аксиомодерна или нового варварства, нового контрмодерна. Пока ещё выбор за нами.