Долгое время считалось, что комплекс идей Просвещения (натурализм, естественное право, сциентизм, секуляризация) если не вытеснил, то сильно потеснил религиозность в общественном сознании Запада. Но в последнее время научный мир склоняется к другой точке зрения: отношения "секулярного" и "религиозного" и в XVIII, и в XIX, и в ХХ веках были сложнее, чем обычное "вытеснение".
Даже 1793 год стал годом революции либеральной и антиклерикальной, но он не запустил процесс атеистической секуляризации, как это было в советской России после 1917 года. Несмотря на радикальный антиклерикализм и наступление на права церкви, французские революционеры считали атеизм безнравственной идеей и колебались между превращением католицизма в государственную религию и созданием новейшего культа некоего "Верховного Существа". Отказ от церковного арбитража в обществе, предпочтение схоластическому естественнонаучного стиля мышления принято связывать с секуляризацией. Но эти процессы имели и оборотную сторону. Секуляризация стала базовой предпосылкой для складывания новых, гражданских, светских культов. По-видимому, имел место процесс преображения и трансформации, а отнюдь не убывания "религиозности".
Иными словами, секуляризация на этом фоне представляла собой отнюдь не однонаправленный процесс. Но характерно, что к таким выводам социальные науки, в частности религиоведение, пришли лишь к концу ХХ века, когда появилась "теория рационального выбора", которую группа учёных в лице Р. Старка, У. Бэйнбриджа, Р. Финка, Л. Яннакона и других противопоставила классической "теории секуляризации"1.
В одной плоскости с критикой теории секуляризации идёт разработка концепции "постсекулярности", которая, впрочем, не тождественна идее "возвращения религии". Главный её смысл в том, что религиозность никуда и не уходила, но её формы трансформировались. Само понятие "постсекулярность" сравнительно новое. Интересно, что данный термин несколько лет назад возник в пространстве либеральной мысли, в частности, в работах немецкого философа Юргена Хабермаса. Речь идёт о корректировке понятия "секуляризации" (обмирщения), отражающего процесс, казавшийся однозначным и необратимым. Так, авторы сборника "Религия и секулярность. Трансформации и перемещения религиозных дискурсов в Европе и Азии"2, утверждают, что сегодня религиозные представления характерны для 55% населения мира, причём эта цифра неизменна вот уже в течение 20 лет. И это лишний раз ставит под сомнение общее убеждение эпохи модернити в том, что общественная роль религии снижается. Авторы считают, что постсекулярность открыл католический богослов Эугена Бизер, который ещё в 1986 году утверждал, что секуляризация миновала свой расцвет и начинает клониться к закату3. Луциан Хельшер в статье "Религиозное и секулярное: семантические реконфигурации в религиозной сфере Германии с XVIII по ХХ век" убедительно показывает, что превращение понятий "религиозное" и "секулярное" в некую дихотомию характерно лишь для второй половины XIX века. Более того, "в Германии лишь после Второй мировой войны в широком публичном пространстве распространяется дихотомия "религиозного", "духовного" (geistlich) и "мирского", "секулярного" (weltlich, säkular)"4. Причём поначалу эти термины дополняют друг друга и вовсе не являются обозначением каких-то идеологических полярностей. В значительной степени переход к "конфликтному" прочтению подтолкнула, согласно Хельшеру, школьная реформа 1891 года, когда в Германии было провозглашено создание светской школы. Это решение в чём-то напоминало ленинский декрет об "отделении церкви от школы", но было гораздо более мягким.
Итак, в ХХI веке научное сообщество вынуждено пересмотреть рамки и содержание этого понятия, поскольку сегодня общество сталкивается с феноменом секулярно-религиозной гибридности. С одной стороны, имеет место социализация и культурализация религий, открытый выход религии в сферу политического. Везде, кроме России, не преодолевшей наследия радикального атеизма, эти процессы считаются естественными; например, католическая церковь играет важную роль в консолидации континентальных европейских элит, прежде всего консервативных. С другой стороны, наблюдается подъём исламского фундаментализма. И в то же время само секулярное сознание обнаруживает в себе иррациональные, квазирелигиозные элементы (движения вроде New Age, проявления рыночного фундаментализма, доктрины политкорректности и мультикультурности, современные формы концепции естественного права, культы "демократических процедур" без демократии и т. п.). Сотрудник секретариата Синодальной библейско-богословской комиссии Александр Кырлежев подчёркивает: "Иногда используют другой термин – десекуляризация. Его ввёл крупный американский социолог Питер Бергер, который в 1960-е годы был одним из теоретиков и исследователей секуляризации в Америке. К концу прошлого века он пересмотрел свои взгляды, и в 1999 году под его редакцией вышла нашумевшая книга под названием "Десекуляризация мира" с его программной статьей. Одну фразу из той статьи все цитируют до сих пор: "Современный мир столь же яростно религиозен, каким был всегда". Речь идёт о том, что религия не умерла и не умирает, если смотреть глобально – на весь мир"5.
Дискуссии вокруг постсекулярности идут в последнее время и в России. Здесь в начале 2014 года начал выходить научный журнал "State, Religion and Church". Взгляд на религию и – шире – традицию в этом издании является политически выдержанным. Что позволяет оценить "системные требования" к концептам традиционализма и постсекуляризма, принятые на Западе. Контент издания позволяет сделать вывод: понятие "постсекулярность" стремительно входит в социогуманитарный обиход в переходный политический период. В числе отмечаемых признаков постсекулярности – выход религий в публичное пространство. Как отмечает редактор "State, Religion and Church" Дмитрий Узланер, "постсекулярность – это возвращение религии в условиях ландшафта, сформированного масштабными процессами секуляризации. Традиционные, а сегодня уже и не совсем традиционные религии получают новый шанс сказать своё слово. Однако мир, в котором надо сказать это новое слово, уже иной. Отсюда – новые явления, новые вызовы, новые констелляции, новые трансформации..."6.
Но как происходит возвращение религии в условиях этого "нового ландшафта"? С точки зрения Узланера, нерв проблемы в том, что имеет место "проблематизация связи между религией и культурой и национальной идентичностью". Причём "отсоединение религии – во многом под влиянием секуляризации – от культурной и национальной почвы приводит, с одной стороны, к фундаментализму как религии, не опосредованной культурой. А с другой стороны, к чисто духовной религии – это "духовность" New Age и прочее, – намеренно порывающей с почвой во имя идеалов чистой "духовности", незамутнённой примесью догматизма и "материализма". Это, так сказать, обратная сторона фундаментализма, а может быть, и его сущность"7.
Здесь можно было бы сказать о росте числа деструктивных сект, культов и групп вроде "церкви сайентологии" или менее агрессивных квазирелигиозных течений вроде доктрины "Эры Водолея", "Третьего Завета" и т. п. По-видимому, возвращение религиозного в тех или иных формах в определённой степени связано с тем, что рыночные институты глобальной экономики подорвали авторитет фундаментальной науки – явления по определению нерыночного – и разрушили в сознании обывателя научную картину мира. Но это только один из факторов, поддерживающих состояние постсекулярности.
Мы хотели бы особо подчеркнуть, что проблематика и границы постсекулярности гораздо шире, чем может показаться на первый взгляд. Исследуя состояние постсекулярности, недостаточно говорить только о статусе религии и об исторических формах религиозности. Необходимо ставить вопрос и о статусе самой секулярности. Ведь мы наблюдаем немало интеллектуальных гибридов – смешанных форм коллективного сознания, не оперирующих распространёнными религиозными символами, но по существу квазирелигиозных. Такого рода гибридность порождает как секулярную религиозность (вера без участия в таинствах и обрядовых практиках), так и религиозную секулярность. Последняя выражается во множестве "малых" культов и мифологий – от доктрин политкорректности, мультикультурности трансгуманизма до мифологем "оранжевых революций", до товарного фетишизма и специфической квазикосмологии мира-как-супермаркета. К этому же ряду нужно отнести элементы политической эсхатологии (образ "мирового зла") в современном неолиберализме. А также коллективные фобии, создаваемые для легитимации неконституционных форм контроля за гражданами – например, "антитеррористических мер", принимавшихся на фоне "синдрома 11 сентября".
Порой этот процесс затрагивает даже людей науки. Вот как публицист Дмитрий Данилов описал это явление на примере авторов знаменитого "письма академиков" 2007 года: "Письмо написано не столько учёными, сколько истово верующими людьми. Для них материализм, дарвинизм... не предметы критического анализа. Это предметы веры, истины в последней инстанции, не подлежащие сомнению и пересмотру. Любое посягательство на эти истины повергает жрецов от науки в священный трепет и гнев... Эти люди вовсе не радеют за науку, не боятся, что "наука погибнет". Они боятся, что в один прекрасный день наука окажется... просто наукой. Ни больше ни меньше"8.
Отдельно стоит упомянуть теории переосмысления и мифологизации биологического статуса индивида, в частности, гендерную теорию пола, концепцию семьи как группы индивидуумов, связанной контрактными отношениями. Здесь мы сталкиваемся с феноменом подвижных и отчужденных идентичностей, проектируемых с помощью "формирующих" практик из области социологии и психологии. Этот процесс направлен на создание рынка идентичностей, где социальный, антропологический и биологический статусы личности включены в цепочки рыночного обмена. Так, семейные отношения и поддержание родственных связей в перспективе могут из категории неотъемлемых человеческих прав перейти в категорию социальных привилегий, платных или доступных с санкции властных инстанций.
Во всех перечисленных случаях граница между религиозным (точнее, квазирелигиозным) и секулярным также нарушена. Переосмысление указанных понятий и категорий иррационально в своей основе.
Секулярные культы неизбежно порождают иррациональные модели сознания. Роль рационального выбора в этих моделях явно ниже, чем это было в "идеологичном" ХХ веке, когда властные практики должны были быть рационально обоснованы. Например, научный коммунизм как легитимирующая идеология советской общественной модели представлял собой вполне рационалистическую модель легитимации власти, независимо от качества самой власти. Но именно в силу высокого уровня аргументации советский марксизм наряду с фрейдизмом попал в число теорий, которым последователи фальсификационистской доктрины Карла Поппера отказывали в научном статусе – по причине "невозможности фальсификации" этих теорий9.
Таким образом, в рамках либеральной эпистемы происходит как бы утрата рационализма. На смену классическим идеологиям, имеющим сциентистские либо религиозные истоки, приходят гибридные явления – гражданские культы. То есть интеллектуальные системы с пониженным уровнем рациональности и философской фундированности, но обладающие высокой суггестивностью и способностью регулировать социальное поведение. Разумеется, эти системы обладают и новым интеллектуальным инструментарием, основанным во многом на лингвистических и риторических стратегиях.
В целом идея исторического устаревания религиозного сознания по мере роста научного знания и прогресса, характерная как для коммунистической, так и для либеральной идеологий, сегодня выглядит наивной. И не только из-за востребованности церковных институтов, но и из-за расширения самого феномена религиозности. Религиозность проявляет себя как явление не временное и не исторически неизменное, а скорее переходное. В пользу этой точки зрения говорит и снижение статуса научно-критического мышления эпохи модернити в век информационных технологий. По-видимому, любая парадигма общественного знания содержит в себе сакральные, религиозные компоненты, поскольку сам процесс мышления включает в себя функцию сакрализации. Сегодняшние процессы в экономике и политике идут не по либеральной "прямой" и не по марксовой "спирали", а по принципу отклоняющегося маятника. Вырисовывающийся в перспективе общественно-экономический строй пока не напоминает ни поздний капитализм, ни книжный социализм, но скорее денежный феодализм. Аналогичным образом и в сфере идей заметно движение этого отклоняющегося маятника. Он не возвращает нас назад, но создаёт ощущение некоего исторического ремейка. Так, на смену идеократии, классической научности, идеоцентризму идёт феномен нового синкретизма – типа сознания, характерного для Средневековья. Вот только грядущая постсекулярная эпоха может оказаться лишённой спасительного в моральном отношении якоря христианства. Человечество может быть поглощено стихией неоязыческих культов, тематизированных на языке цифровой эпохи. Впереди нас, возможно, ожидает "другое Средневековье". Не "новое Средневековье", о котором писал Николай Бердяев, но "альтерсредневековый" период – "альтернативный" языческий вариант когда-то пройденной эпохи. Отмеченный явлениями десекуляризации, религиозной секулярности, а возможно, и секулярной религиозности. Будет ли религиозная секулярность на этом отрезке истории носить неоязыческий характер, предугадать сложно. Есть надежда на то, что общество всё же предпочтёт такому сценарию моральный консенсус на основе христианской этики. В этом выборе и заключается главный смысл грядущей "борьбы за традицию", за её новый облик.
В 1990-е французский философ Ж.-Ф. Лиотар говорил о "состоянии постмодерна"10. Сегодня мы говорим о "состоянии постсекулярности".
Одна из предпосылок формирования постсекулярности – ситуация "после постмодерна". В условиях смерти "больших нарративов" и интеллектуальных иерархий наступило время "малых нарраций", как и предсказывали теоретики постмодернизма. Но в основе этих нарраций нередко лежат интеллектуальные феномены самого архаичного свойства – проявления религиозного фундаментализма, культур- и этнонацизма. Ситуацию "альтерсредневековости" отражает, в частности, радикализация исламских умм, приход к власти на Ближнем Востоке фундаменталистских движений (ИГИЛ и "Аль-Каида"), либерал-нацизм вместо обычного либерализма (Украина), моральный террор "актуального искусства" (FEMEN, Pussy Riot). Для общества, сформировавшегося на основе ценностей эпохи Просвещения и отрицавшего "тёмное Средневековье" (dark ages), это явление парадоксально. Ведь до последнего времени любая "традиционность" была помехой власть-экономике, процессам глобализации.
Но ценности и содержания либеральной эпистемы кардинально меняются. В переходный исторический период просыпается и активизируется глубинная религиозная семантика, "дремлющая" в структуре либеральной эпистемы под "слоем" рационализма. В таком состоянии общество будет находиться ещё долго, но кардинальная трансформация неизбежна.
2015 год
