БиографияКнигиСтатьиВидеоВконтактеTelegramYouTubeEnglish version

Прямое высказывание

Из сборника статей о становлении русского дискурса "Язык"

Пиотровский Н. А.

И в бессмыслице скомканной речи
Изощрённость известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть?

Н. Заболоцкий

... Как проведёшь пред собою всё, что случилось видеть:
туман, ей-Богу, какой-то пойдёт в голове ... и изо всего этого
только какая-то тёмная, мусорная куча выходит.

Н. Лесков

I

Какой язык наиболее характерен для современной культуры? Отстранённый и как бы посторонний взгляд выделит в ней в первую очередь направление contemporary art (этот термин вряд ли стоит переводить с помощью устоявшегося в русском языке словосочетания "современное искусство", скорее подойдёт понятие "нынешнее" или "текущее"). Однако представители contemporary art давно предпочли заменить прозрачную форму и некое конкретизированное содержание поисками неопределённых ощущений, попытки выразить которые обычно ведут к бессвязности и невнятности. Современное выставочное искусство отдало себя на откуп случайности, пытаясь отыскать в природном и человеческом хаосе как бы "сами собой" проступающие смутные черты и отголоски целостности мироустройства. Иными словами, современная культура подобна ребёнку, закрывающему глаза и с удивлением пытающемуся рассмотреть в бликах света, слабо проглядывающих сквозь веки, хотя бы каким-то образом осмысленные знаки и формы.

Из таких эстетических практик человеку трудно извлечь что-то для удовлетворения своих экзистенциальных запросов. Неудивительно, что в конце ХХ веке из "тела" умирающей высокой культуры "душа" стала перетекать в культуру массовую и низкую. В то время, когда в поисках неиссякаемого источника жизни умирающее "современное" искусство обратилось к политическому заказу и обслуживанию вкуса определённой части экономических элит, неказистое и неприглядное массовое искусство, напротив, словно гадкий утёнок, начало расправлять крылья. Взлетит этот утёнок или нет – удовлетворит ли он экзистенциальные запросы современного человека – зависит исключительно от того, сможет ли он в полной мере освоить язык наступающей эпохи.

Необходимо оговориться: под массовой культурой мы понимаем не какой-то конкретный стиль или жанр, но сам способ, метод существования культуры. Понятия "элитарного" и "массового" в узком значении (как, например, у Ортеги-и-Гассета) сегодня постепенно теряют строгие очертания. Если ХХ век уверенно отделил искусство "ради развлечения" от искусства "ради эстетики", то в XXI веке и одно, и другое – только варианты субкультур единой, всеобъемлющей культуры. А всеобъемлющая культура руководствуется одним главным принципом – говорить на языке, понятном всем и каждому.

II

Язык культуры всегда подстраивался под запросы и вкусы человека определённой эпохи. Первобытный человек не видел себя вне и не вычленял себя из окружавшего его природного мира. Именно поэтому в его собственных изображениях он появляется лишь небольшой и маленькой тенью в сравнении с природой, что существует вокруг него, – словно ребёнок, "я" которого находится лишь в процессе формирования1. Античная идеализация образа, напротив, мерит себя человеческими рамками: красив тот, кто "быстрее, выше, сильнее" других – поэтому идеалом красоты становится атлет, победитель олимпийских игр. Согласно созданным по нему канонам (например, "золотому сечению" Поликлета) измеряется весь остальной мир; даже боги выглядят согласно этим канонам.

Мир после Христа увидел себя вне земного мира, посмотрел на себя извне. После этого возврат к замкнутой ойкумене античности и архаики стал невозможен. Идеал красоты стало невозможно изобразить и отобразить только внешними, материальными способами – человеку просто перестало хватать для этого инструментов, и тот переместился в область духа. Красота смысла, внутреннего содержания, нравственного порядка стала отныне тем инструментом, тем языком, с помощью которого можно было прикоснуться к утверждаемому идеалу. Внешняя красота стала только косвенным отражением красоты внутренней, следуя твердому эстетическому убеждению европейца, что внутренняя красота исключает любое проявление уродства внешнего; однако она надолго перестала быть центром культуры и той меркой, по которой измерялся и иерархеизировался мир.

Всё изменило Новое время. Задорное желание художника сделать то, что в полной мере ещё никому не удавалось, упростить эстетику и вернуться от не охватываемой человеком вечности к замкнутой эстетике человеческого, земного и нетрансцендентного, привели к коренному изменению языка культуры. Говорить напрямую стало не модно. Куда интереснее разгадывать ребус, предлагаемый художником: сначала чисто визуальный, как, например, в "Бичевании Христа" делла Франчески; затем символический и аллегорический, как, например, на барочных натюрмортах Снейдерса; после – мифологический в романтизме и так далее; в конце концов, в XX столетии, вместе с приходом авангарда, о ясности мысли и содержания забыли вовсе. Модерн всей своей исторической логикой вёл к усложнению, к разделению и расчленению, к мифологизации языка. В итоге культура просто забыла, как этот язык можно упростить, соединить и демифологизировать. Поэтому XX век стал эпохой самого непрямого высказывания из возможных: подтекст стал играть большую роль, чем сам текст, интерпретация стала важнее автора. Сосуд духа, которым была культура, перестал быть наполненным содержанием и стал обозначать самого себя.

Непрямое высказывание XX века стало методом, через который выражались иногда совершенно разные формы: от эзотеризма и синкретизма "Петербурга" Андрея Белого до неомифологизма посттолкиеновского фэнтези; от гиперреализма Олдингтона в "Смерти героя" до магического реализма Маркеса; от упоённого футуризма 1920-х до разоблачающей антиутопии 1940-х и пугающего киберпанка 1980-х. Этот список можно продолжать бесконечно, однако все приемы искусства прошедшего столетия: игру, сон, фантастику, пародию, деконструкцию, минимализм, абстракционизм, фантазию и другие – объединяет стремление автора завуалировать свой посыл, вплоть до того, что его речь окончательно потеряет всякую остаточную связность и разборчивость. Уходит ли он в минимализм и деконструктивизм или, наоборот, репрессирует читателя, зрителя или слушателя чрезмерной экспрессивностью и излишеством, художник неизбежно является заложником идеи о подтексте; идеи о том, что содержание, заявленное прямо, – банальность.

III

Завершается эпоха подтекста постмодернизмом. Родившись как очередная, далеко уже не первая попытка модернистского искусства "предать" самого себя, постмодернизм быстрее других понял и осознал абсурдность такого подхода. Единственной оставшейся лазейкой инстинкта самосохранения европейской культуры стал побег в сторону традиции. Заснув на исходе старого тысячелетия и проснувшись уже в новом, мы с удивлением обнаружили, что никакого "заката Европы", "конца истории" и "умирания искусства" нет и никогда не было. Нам объяснили, что никакие авангардисты не объявляли разрывов с традицией, а лозунги "сбросить Пушкина с корабля современности" – просто дань революционному времени и не самая удачная шутка. Что Пикассо и Дали не отрицали классические пластические формы, а развивали особый авторский взгляд в контексте мировой художественной традиции. Что Джойс не издевался над наследием романа XIX века, а преображал и развивал его. Что в мазне Поллока видны настоящие природная красота и гармония, а Ротко продолжал левые антибуржуазные традиции, отказавшись вешать свои кубы на стенах модного американского ресторана. В итоге получалось, что не столько художники творили культуру XX века, сколько, наоборот, культура эпохи создала художников. Они не могли творить иначе, потому что оказывались заложниками времени и господствовавших в эту эпоху нарративов и кодов, таких, как "холодная война", "оттепель", "холокост", "общество потребления" и так далее. Искусствоведение XXI века – в чём-то циничная мумификация тела, из которого давно ушла жизнь, но которое при этом вновь и вновь выставляют на торги. Именно здесь кроется фатальное противоречие: уже нет "высокого" искусства, поскольку из него ушли высокая мораль и большая историческая задача. Не существует того мира, в котором "merde d'artista" ценится на вес золота, как не существует и никогда не существовало утрированной политической дистопии Оруэлла. Всё это осталось в полном недоговорённостей XX веке, в котором игра ценилась больше жизни, фантазия ощущалась полнее реальности, деконструктивизм превозносился над конструированием, а абстракция надстраивалась над конкретикой.

Что же осталось в наследство от постмодернизма? Ничего, кроме самой попытки искусственно продлить его существование. Он был встроен в историю искусства, объявлен очередной высшей точкой и достижением мировой культуры. Но поскольку от протестной игры уйти полностью невозможно, ибо она заложена в самом основании постмодерна, сам протест стал по сути единственной живой ценностью современной культуры. Революция – хорошо, она приносит новое. Искажение – хорошо, через него познаются новые формы. Насмешка – хорошо, она через стыд излечивает болезнь. Однако по-настоящему нового, как и высмеивания настоящих пороков, современная культура боится, потому что тогда она потеряет заказчика и потребителя; а без этого исчезнет и последний смысл её существования.

Парадокс, вызванный экзистенциальными страхами, – это желание говорить о ценности нового при постоянных попытках отрывать это новое от живой традиции и продолжать из-за этого плодить вторичное. Это желание рассуждать о высокой социальной роли искусства, ограничиваясь при этом политическим заказом; смотреть на уродство или пустоту, боясь себе в этом признаться, потому что тогда окажется, что "царь не настоящий". Окажется, что идол непрерывности исторического художественного прогресса – ложен. И не просто ложен. Вся заявленная теория "возрастания" европейского искусства от проторенессанса Джотто до какого-нибудь деконструктивизма Захи Хадид (показательный факт: не успела она скончаться – её наследие в архитектуре уже начали "преодолевать") – выдумка. И в этот момент становится по-настоящему страшно: смерть подойдёт близко. И не то смешное отмирание одного стиля и замена его другим, в предыдущие эпохи наивно именовавшиеся смертью, но смерть настоящая, которая происходит только при полной смене языка.

IV

Конечно, ни contemporary art, ни постмодернизм никуда не денутся. Но они обречены на полу-существование, им уготована печальная судьба, связанная с выветриванием изначально заложенных в них смыслов, с возникновением всевозможных новых трактовок и толкований, вроде постмодернизмов "второй" или "третьей волны". В конечном счёте они будут вынуждены подстроиться или мимикрировать под новые реалии. А к этому времени действительно изменится сама конструкция культуры и языка, на котором эта культура говорит.

Язык, призванный воскресить и оживить тело культуры появляется уже сейчас. Прямое высказывание, которое пробивает себе дорогу, – это попытка не просто "называть вещи своими именами", но вернуться к основам культуры, к её базовым понятиям. Любовь, ненависть, стыд, счастье, героизм, правда, ложь, дружба, верность, честность – всё это однозначные и внутренне неделимые понятия, смысл которых не зависит от трактовки. Когда на экране телевизора или страницах книги речь заходит о любви – зритель и читатель оказываются заложниками однозначного понимания авторского замысла. Зритель чувствует, настоящая это любовь или нет, он точно знает, верит ли он автору; и вне зависимости от степени его доверия – ему нечего трактовать там, где текст и подтекст становятся одним и тем же. Искусство прямого высказывания однозначно независимо от своей формы, подобно тому, как греческий храм был однозначен в своём внутреннем единстве и строгой соотнесённости своих частей. Делала ли его такая однозначность примитивным? Вовсе нет. Она придавала ему ту убеждённость и полноту, которые позволили эллинистической культуре захватить практически весь мир. Слом и обновление языка, произошедшие две тысячи лет назад и базировавшиеся на греческой убеждённости в единстве оснований мироустройства (надо только отыскать основы этого единства и придать им форму), подняли культуру на невиданную до этого времени высоту и зарядили её творческой энергией на столетия вперёд.

С тех пор искусство претерпевает лишь небольшие изменения формы, но неизбежно возвращается к базовым архетипическим понятиям. Значит, источник энергии, который подпитывает культуру – это не вновь утверждаемая новизна, но архетипы и символы, которые нельзя изменить или исказить и которые заложены в самой природе человека. Их можно лишь затмить и завуалировать, но нельзя от них отказаться. Сегодня они требуют прямого высказывания. Таков запрос современного человека, который безуспешно ищет смыслы в заигравшемся актуальном искусстве. Но он найдёт их в искусстве будущего – искусстве прямого высказывания.

Потому что "мечты человечьи", столь долго приносимые в жертву забаве и игре, неизбежно возьмут своё.

Николай Пиотровский

2017 год