В современной России контроль за информацией монополизирован политическими группами, которые стоят на компрадорских позициях. Это ведёт к постоянному воспроизводству конструктивистских идеологем, которые выдаются за безусловные очевидности, – например, за стандарты современного цивилизованного общества. Но подобные "очевидности" противоречат интересам общества и нарушают живую связь народа с собственной традицией. Одной из таких идеологем может считаться навязанная обществу привычка к изолирующему историческому мышлению. Она в первую очередь свойственна публичным формам историзма, для которых особое значение имеет проблема языка исторического изложения.
I
Что такое изолирующее историческое мышление? Это мышление основано на понимании ХХ века и прежде всего советского периода как некоего аномального отрезка национальной истории, рассекающего время "до" и время "после". К такому подходу склонны как сторонники, так и противники "красного проекта". Разница между ними состоит лишь в оценках, в перемене "плюса" на "минус". Причём эти противоположные позиции взаимно усиливают друг друга, создавая матрицу исторического сознания, которая сохраняется в коллективной памяти и передаётся десятилетиями. Разница в оценках советского периода не затрагивает структурные модели исторического подхода и создаёт очень узкий коридор для разных точек зрения, представляющий собой классический пример ложной альтернативы. В рамках такого коридора мнений ХХ век, как в "просоветском", так и в антисоветском дискурсах, превращается в некую аномальную зону исторического времени, не подвластную общим законам культурно-исторической динамики, в "вырванный лист истории".
По существу этот взгляд подразумевает, что национальная традиция прерывается дважды за век – в 1917-м и в 1991 году, – а взамен начинается абсолютно новый проект. Но на самом деле это вопрос скорее "эпистемологии", нежели "онтологии" истории. Ведь когда мы принимаем за аксиому тезис о том, что череда революций ХХ века – это неоднократный разрыв традиции, мы задним числом конституируем и сам факт, и степень этого разрыва. В связи с этим возникает естественный вопрос: являются ли важнейшие события ХХ века полностью завершившимися в действительности или только наша трактовка этих событий даёт им окончательное логическое завершение?
Похожий стереотип присутствует и в западном осмыслении эпохи модерна (условно с 1793-го до 1991-й), хотя и выражен в гораздо меньшей степени, чем в России.
Идея начать историю с чистого листа, сбросив всё лишнее с корабля современности, характерна как для первых лет советской власти, так и для периода 1990-х годов. В обоих случаях присутствует желание порвать все связи с "проклятым прошлым". Но если в первом случае речь шла о реализации некоего социального проекта (проекта "младшей", коммунистической версии модерна, противостоящей "старшей", либеральной), то второй разрыв исторически был направлен просто в никуда. Ни о какой преемственности по отношению к традициям дореволюционной России речи на самом деле не шло, да и нельзя дважды войти в одну реку.
На деле исторический разрыв 1990-х использовался и используется влиятельными политическими элитами в крайне неблаговидных целях, а именно чтобы подтолкнуть общество к сознательному отказу от социальных прав, а государство – к сбросу социальных обязательств и уничтожению культурного опыта почти целого столетия. Такое искусственное обнуление национального опыта дезориентирует общество и отбрасывает страну назад.
В коллективной памяти насильственно утверждается модус разрыва вместо модуса преемственности. В этих условиях общественное сознание работает в режиме самоотрицания, порождая губительную для нации негативную идентичность и нигилистические культурные модели, не способные к созданию и трансляции новых смыслов. Чтобы это понять, достаточно провести аналогию с самосознанием отдельного человека или семьи и задуматься о том, насколько опасны приступы беспамятства и каковы могут быть их последствия.
Поэтому одна из важнейших задач национально мыслящих интеллектуалов состоит в защите принципа исторической непрерывности и целостности традиции. И наоборот – в избавлении общества от влияния доктрины локального, изолирующего историзма, выросшего на стыке коммунизма и антисоветской контрутопии. Необходимо поставить под вопрос монополию конструктивистского, технократического мышления и обеспечить складывание новой модели историзма в обществе. Такой подход является необходимым условием всякого национального целеполагания.
II
Кто-то из историков ХХ века утверждал: "История – это политика, опрокинутая в прошлое". Следовательно, не существует идеологически и политически стерильных исторических концепций. Данное замечание совершенно справедливо, но оно учитывает лишь один аспект опосредованности исторических концепций – политико-идеологический. На самом деле избирательность историцизма даёт о себе знать ещё до всякой политики. Нельзя написать историю всего на свете. Существуют истории революций, истории династий, истории культур. Историческая дисциплина избирательна по самой своей природе. Любой исторический дискурс предполагает выбор предмета изложения и позиции рассказчика, а это, в свою очередь, предполагает предварительный выбор языка. Очень важную роль играет набор символов, ключевых понятий и модальностей того языка, который мы используем. Важен он, разумеется, и для разговора о последнем периоде нашей истории.
Большая проблема такого разговора, помимо изолирующего, локального, "короткого" исторического мышления, состоит в несоответствии предмета и языка изложения. Современный исторический язык сложился на волне отрицания марксистского исторического материализма. И, как во всех подобных случаях, критика марксистского понимания исторических закономерностей неизбежно вела к игнорированию категории исторических закономерностей вообще (аналогичным образом отрицание советской модели социального государства вывело само понятие "социальная справедливость" за рамки идеологических нормативов).
Поэтому сложившийся публичный исторический дискурс как бы специально приспособлен для описания окказиональных явлений. Он представляет историю как набор трагических случайностей и почти исключает разговор о "длинных" исторических закономерностях, как если бы это был язык авантюрного или готического романа. Этот язык создаёт впечатление некой изначальной неаутентичности истории вообще и национальной истории в особенности. На концептуально-теоретическом уровне эта модальность поддерживалась и поддерживается рассуждениями о "нищете историцизма" (К. Поппер), "конце истории" (Ф. Фукуяма), переходе "трагедии в фарс" и другими претендующими на весомость или остроумие риторическими формулами. Можно также сказать, что язык современного публичного историзма – это язык описания псевдоморфоз. Такой язык вместо развития нации, национальной традиции или иных сообществ описывает зигзагообразную логику жизни политических режимов и смену "элит": в нашем случае в основном февральской, большевистской, среднесоветской, позднесоветской и постсоветской.
Язык исторического описания русской истории ХХ века формирует и конституирует собственный предмет описания, погружая общественное сознание в хронический коллективный невроз по поводу собственного "ужасного", "кровавого", "абсурдного" прошлого. Картинка же, которая в итоге получается, напоминает кукольный театр в сильно накуренной комнате, где от табачного дыма можно топор вешать. Это результат несоответствия языка предмету описания. Такой язык, конечно, не применим для изложения истории народа.
Но есть ещё одна проблема – несоответствие языка и метода. Нам требуется описание исторического процесса с точки зрения включённого наблюдателя, то есть носителя русской культурно-исторической традиции. Это такая традиция, для которой в силу византийского культурного влияния характерен системный и континуалистский взгляд. И этот взгляд не совместим с технократическим языком космополитического, глобалистского общества позднего модерна, которое противостоит обществу развивающейся традиции и живёт за счёт его отрицания. Зато он хорошо совместим с языком критического рационализма внутри самого модерна. Язык этого направления (например, исторической школы миросистемного анализа) достаточно критичен, он скептически реагирует на генерализацию либерально-позитивистского взгляда на историю. Такой язык вполне совместим с субстанциалистским взглядом – например, с языком школы "Анналов" или религиозной ортодоксии.
Такой критический, антипозитивистский язык "альтернативного" модерна (или антимодерна) комплементарен языку традиции. Его рационализм не отрицает, а подкрепляет и обогащает язык любой национальной традиции. Язык истории, который мы выбираем, – это язык прямой причастности акторов исторического процесса к национальным задачам, ценностям и проектам будущего. Так, например, ушедшие поколения в рамках этого типа историзма имеют право голоса в определении важнейших установок в проектах будущего. Именно этот язык позволяет реализовать принцип исторической непрерывности сопричастности, что прямо связано с нашей русско-византийской культурой. Поэтому ему неизбежно предстоит стать частью нового исторического дискурса.
Новый язык всегда входит в противоречие с остаточными элементами прежней, отжившей своё исторической идиоматики, которая отражает систему сложившихся и порой устаревших концептов. Селекция этого материала не может быть проведена моментально, как бы нам этого ни хотелось. Но запускать этот процесс необходимо, и начать его следовало бы с тщательного отделения знаний от оценок, избегая при этом смешанных причинно-оценочных суждений. И анализ, и оценки необходимы, но не как части одного целого, а как две совершенно разные практики. Это подразумевает наличие двух субдискурсов в составе публичного исторического дискурса и два разных лексическо-терминологических ряда. Один применяется к культурно-исторической динамике в целом (например, "формы общинного уклада", "интеллигентский критицизм", "нравственная доминанта русского правосознания", "феномен самозванства", "культурный полифонизм", "категории византийской культуры" и т. п.). Другой – к оценке конкретных поступков конкретных людей, например, когда речь идёт об убийстве Павла I или Николая II или о неправосудных решениях и диктаторских практиках в период становления советской государственности.
Иной подход ведёт как минимум к доктринёрству, что, к слову, в итоге создаёт почву для гражданских расколов. Ведь как только мы останавливаем наш анализ причинно-следственных связей ради оценок, мы попадаем в ловушку каузальной асимметрии, то есть из ряда факторов, повлиявших на некий результат, мы задним числом произвольно выбираем один фактор и называем его основной причиной произошедшего. Например, убийство Петра Столыпина и нерешённость земельного вопроса зачастую становится едва ли не единственной причиной революции. Или мы можем вывести на первый план гражданский аспект и говорить, что революцию подтолкнули Цусима и поражение в войне с Японией. Это поражение советская историография объясняла "отсталостью царизма", упуская при этом фактор серьёзной помощи Японии со стороны Британии, которая привычно отводила себе роль координатора системы сдержек и противовесов в пределах Евразии. Можно говорить об ошибках в информационном обеспечении войны 1914 года – солдаты перестали понимать, за что воюют.
Каждый из названных факторов достаточно важен, но построение концепции на основе только чисто событийной причинно-следственной логики всегда ведёт к перекосам и выпячиванию одного из факторов. Поэтому продуктивнее строить историческое описание на основе социокультурной динамики, а не на основе каузальных связей. Необходимо в первую очередь смотреть, как реализуют себя в каждой исторической ситуации и в каждом конкретном ряду причин и следствий устойчивые и закономерные архетипы традиции. И тогда мы лучше поймём движущие силы октябрьских событий 1917 года, а именно крестьянское эсхатологическое понимание революции как "всеобщего поравнения" и репетиции Суда, поймём связь 1917 года с последствиями Раскола и всего XVII века, с пугачёвщиной и законами крестьянского "мiра". Иными словами, подлинная задача публичного историка состоит в том, чтобы отслеживать единую матрицу и динамические закономерности русской истории, сложившиеся с момента её православно-византийского выбора и отнюдь не "отменённые" 1917 годом, что бы по этому поводу ни писали большевистская, эмигрантская пресса или либеральная пресса 1990-х.
Следовательно, в ближайшее время нам предстоит тщательное переосмысление архива знаний, накопленного за советские и постсоветские десятилетия, применительно к русскому ХХ веку. Но при этом речь идёт не об отрицании или апологетике каких-то тенденций – это было бы прямым и грубым идеологическим вмешательством или актом гражданской веры, но никак не явлением науки. Речь идёт о формировании продуктивной макроисторической концепции событий, основанной на желании видеть лес за деревьями и использовать это понимание для принятия актуальных решений в нынешних исторических обстоятельствах.
III
Cередина и конец ХХ века тесно связаны с военной темой. В событийном, а не в календарном отношении ХХ век по-настоящему начался в 1914 году вместе с Первой мировой войной, которую современники называли Великой. Более того, военные перипетии в значительной мере определили всю логику событий последнего столетия, в том числе революционных и постреволюционных.
Для любого разговора о Первой мировой, её последствиях и рецидивах, важен языковой аспект. Это касается и хронологии (в какой системе понятий описывать 1914-й и в какой – 1941-й), и вариантов названий (Первая, Великая, Отечественная), и совмещения субдискурсов описания внешнего и внутреннего рядов событий (мировая и гражданская).
Отметим, что Первая мировая война, её смысл, цели и итоги были и остаются в нашей стране крайне непопулярной темой. Эта аномалия проявилась особенно ярко в 2014 году, когда столетний юбилей войны практически никак не был отмечен на официальном уровне, СМИ как будто воды в рот набрали; говорить о причинах, целях и смыслах 1914 года является едва ли не неприличным. Надо сказать, что это игнорирование важнейших событий начала века наблюдалось и в советское время, и после него. Причина замалчивания будет ясна, если обратиться к теме "красного проекта".
И коммунистическая, и антикоммунистическая точка зрения вычленяет период 1917-1991 годов из потока русской истории как радикальную смену не просто общественной модели, но и самой русской идентичности, что, конечно, противоречит исторической реальности. Как советской, так и антисоветской партиям необходимо, чтобы "красный" период считался осевым временем русской истории, оттягивал на себя все национальные смыслы и проблемы. Это, вне всякого сомнения, эпистемологическая ловушка и для обывателя, и для историка. Поскольку таким образом утверждается модель национальной истории в виде непрекращающегося разрыва традиции, задаётся образ исторического безвременья, остановки процесса формирования нации и, наконец, раскола народа на красных и белых. Позитивно или негативно оцениваются при этом события времён СССР – в конечном счёте не так уж важно. Важно то, что осевое время "красного проекта", хорошего ли, плохого ли, взрывает единство исторического процесса на уровне описания. Это вместо того чтобы встроиться в общий поток русской истории на общих основаниях. Обществу в историческом смысле не дают "играть вдолгую", мыслить стратегически.
При этом на периферию исторического сознания вытесняются очень важные универсальные, объединяющие, конвергирующие смыслы истории. Прежде всего, такие смыслы, которые не отменяются никакими революциями и внутренними войнами, которые связаны с воспроизводством традиции. Те самые смыслы, которые неизбежно находили свои формы и в советском коллективном сознании, но только не в виде официальной идеологии, навязанной сверху, а в виде восприятия советского проекта самим народом – снизу. Одним из таких вытесненных в историческое бессознательное смыслов является, к сожалению, память о "войне четырнадцатого года".
Лишь в самое последнее время появились слабые, интуитивные, импульсивные попытки как-то соединить края разрыва – в частности, перекинуть мостик между двумя войнами. Так, многим памятен поступок Н. Поклонской на шествии "Бессмертного полка", когда рядом с фотографиями победителей фашизма она подняла портрет Николая II. Конечно, можно придираться к частностям. Можно сказать, что Николай II странно смотрится рядом с рядовыми, лейтенантами и даже генералами. Что месседж был бы более понятен, если бы рядом оказались портреты, условно говоря, генерала Жукова и генерала Брусилова. Тем не менее главное было сделано. Н. Поклонская сломала шаблон, вытащила сбитых с толку сограждан из навеянной им исторической летаргии. Ведь многие до сих пор не могут осознать очевидный факт: Николай II вынужден был воевать с тем же самым врагом, что и Сталин, при всей громадной разнице между этими фигурами.
Вне всякого сомнения, военная тема – ключевая для понимания как русской, так и западноевропейской и американской истории ХХ века. Именно поэтому с особым вниманием следует подойти к дескриптивным моделям истории последнего столетия и к проблеме выбора языка исторического описания. Причём проблема эта возникает уже на этапе выбора названия.
В русской традиции за понятием "война четырнадцатого года" закрепилось три определения. Первое из них – "Вторая Отечественная". Это название отсылает к Первой отечественной войне 1812 года, когда Россия, к слову, воевала не только с Францией: Наполеон привёл с собой "двунадесять языков". Это, как и век спустя, была Объединённая Европа, но только под французским флагом. Собственно, к этой традиции и примыкает понятие "Великая отечественная", которое подчёркивает и выделяет войну 1941-1945 годов в ряду отечественных. Другое определение – "Великая война" – раскрывает иной аспект событий 1914-1918 годов. Оно подчёркивает особый характер войны как первой в истории войны за передел мира. Сам по себе этот тезис о первенстве не бесспорен и к тому же вызывает вопрос, одинаковое ли содержание вкладывают в понятие "Великая" политические круги разных стран-участниц.
Нам представляется наиболее удобным термин "Большая война" (используется, в частности, А.Фурсовым), который включал бы в себя понятие "Вторая отечественная". Удобным он представляется прежде всего потому, что вереница войн ХХ века, которая, взяв начало в 1914-м, продолжалась не только в 1941-1945-м, но и в 2014-м, с точки зрения судьбы России и русских является единым процессом, который связан с попыткой расчленения и отчуждения территорий, являющихся историческими территориями Русской земли и русской нации, и который всё ещё не достиг логического конца.
А. Фурсов, высказываясь в защиту термина "Большая война", подчёркивает: "Во-первых, недалеки от истины историки, полагающие, что, по сути, это была одна война – Тридцатилетняя война ХХ века (1914–1945 годы). Во-вторых, механизм возникновения двух главных войн Большой войны в целом был почти одинаков; понимание первого во многом прояснит второй и позволит выявить решающую роль именно британцев в разжигании мирового конфликта".
Большая война не закончилась, она продолжается. Поэтому серьёзной ошибкой было изъятие темы войны из контекста национальной истории. Ещё одной ошибкой была бы попытка говорить о Большой войне в прошедшем времени. Примечательно, что мишенью, в которую направлены удары противника в "холодные" периоды противостояния, является то ядро русской цивилизации, которое не исчезло в жерле революции и гражданской войны и объединяет дореволюционное самосознание с самосознанием людей советского времени и упованиями народного большинства России сегодняшней, ориентированного на ценности социального государства и русской (русско-византийской) традиции. Пропагандистские инструменты "той" стороны направлены на создание дискретной, прерывистой модели национального историзма в сознании русского большинства. В частности, делается ставка на категоричное противопоставление русского и советского, на идею культурной и цивилизационной неполноценности русских (ср. рассуждения о "совке", "ордынстве", "генетическом рабстве" и т. п.), которую, к сожалению, поддерживает часть креативного класса, властных элит и либеральная постинтеллигенция. Это говорит о попытках пролонгировать гражданскую войну в "холодной" форме, но в то же время и о некотором сужении социальной базы, на которую опирается противник.
Характерно, однако, что для внутреннего употребления в западной культуре была и остаётся единая история России, так же как понятия "советский", "русский", "российский" покрываются одним словом – Russian. Несмотря на развитую тенденцию русофобии, нашу историю воспринимают как единый процесс с единым субъектом, хотя самому русскому сознанию так называемыми "западниками" навязывалась и навязывается дискретная, фрагментированная модель историзма. Это надо понимать и всячески воспитывать в себе макроисторический, континуалистский подход к национальной истории вообще и истории ХХ века в частности. Для того чтобы найти для этого основания, придётся, разумеется, ставить в фокус не историю правящих групп, а историю народа, прежде всего титульной общности.
IV
Одно из известных высказываний папы римского Урбана VII гласит: "Мы любой ценой должны достичь востока". Этот вектор развития западно-христианской цивилизации, обозначаемый на протяжении ряда веков лозунгом "Drang nach Osten", принимал разные формы в разные эпохи: от крестовых походов до волн колонизации, сменившихся не менее принудительными "волнами демократизации". В чём причина этого удручающе постоянного устремления в "чуждые пределы"? Западноевропейской ментальности в целом свойственна горизонтальная динамика. Она означает территориальное и культурное расширение, экспансию и контроль, а не аскезу и сотерию. Со времён колониального капитализма это стремление стало необходимым материальным условием развития Запада. Мир-экономика подобна колесу, которое либо катится достаточно быстро, либо кренится и падает.
Экспансия – это драйвер Запада. Колониализм – не просто основа экономики, но основа идентичности западного мира. Если лозунг национального освобождения – "Patria o muerte!", то лозунг колониального капитализма – "Экспансия или смерть!". Сегодня эффективность капитала падает, колесо понемногу замедляет свой ход и уже начинает крениться на бок. Но в начале ХХ века оно ещё имело хороший ход.
Начало ХХ века – это сужение исторических возможностей для Европы. Когда мировые окраины были поделены между мировыми игроками – центрами капитала, – вновь, как и в Средние века, когда они были недоступны, встал "восточный вопрос". Один из разделов гитлеровской "Mein Kampf" так и называется: "Восточный вопрос для Германии". Отныне европейское развитие могло идти уже только в восточном направлении. А это неизбежно означало вытеснение восточных славян, включая и русских, с занимаемых ими территорий. Как утверждал впоследствии А. Гитлер, "если Европе нужны земли, их можно получить только за счёт России". Этот принцип имел как чисто прагматическое, так и экзистенциальное значение, во всяком случае, применительно к русским. Русско-византийская ветвь христианской цивилизации предполагает континуалистский, а не глобалистский принцип развития и порождает общество сотериологического типа с вертикальной ("нравственность выше права"), а не горизонтальной ценностной динамикой. В конечном счёте этот путь развития в прошлые века вёл к образованию модели мир-империи (условием её развития не является мировое господство), наряду с противостоящей ей меркантилистско-экспансионистской мир-экономикой.
Одновременное существование двух этих моделей развития немыслимо для Запада. Русско-византийский континуалистский тип сохраняет в целях своего развития прямую связь с христианской традицией, тогда как политический Запад в целях собственного "горизонтального" развития вынужден отказываться от христианских ценностей. Но тем самым он утрачивает право исторического первородства, что в дальней перспективе грозит утратой идентичности. Единственный способ не потерять это право – уничтожить саму возможность культурно-исторической альтернативы в лице "других" христиан. Отсюда единственный путь: уничтожение исторической субъектности русских путём "окончательного решения русского вопроса".
На первом этапе это стремление предполагает вытеснение русских как активного игрока из европейской политики и европейского культурного пространства, вытеснение России из средиземноморско-черноморско-каспийского региона. Этот процесс объективно ведёт к азиатизации России при внешне западнических атрибутах и "ценностях" правящего слоя, разрушению русской идентичности и расчленению России на несколько территорий и зон влияния западных держав.
Вопреки сложившимся стереотипам российской идеологии именно патриоты в России, если иметь в виду участие страны в европейских делах в собственных интересах, представляют европейский вектор развития, а либералы-западники – вектор азиатизации России и вытеснения её на восток при одновременном господстве так называемых "западных ценностей" в идеологии правящего слоя.
Одной из форм доктрины вытеснения русских на восток является концепция Междуморья Ю. Пилсудского – то есть создание антироссийской федерации или конфедерации из Польши, Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии, Эстонии, Белоруссии, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Югославии и Финляндии. Сейчас, в связи с украинскими событиями, эта идея активно претворяется в жизнь. Концепцию Междуморья дополняет другая идея Пилсудского – прометеизм, то есть идея распада России с помощью разжигания местного национализма и регионализма.
Вообще говоря, подобные планы по отношению к России имел и ряд других государств, каждое из которых привносило в него свою специфику в соответствии с собственными национальными интересами. Например, германские планы в своей антироссийской части как две капли воды похожи на планы Ю. Пилсудского. Мы легко убедимся в этом, если обратимся к переписке кайзеровского канцлера фон Бюлова, относящейся ещё к 1890 году. "Мы должны в конечном счёте оттеснить Россию от обоих морей – от Балтийского и от Понта Евксинского, на которых и зиждется её положение мировой державы", – пишет фон Бюлов престарелому Отто фон Бисмарку.
Оба рейха, Второй и Третий, опирались на миф о величии "Священной Римской Империи германской нации". Поэтому немецкая версия западноевропейского экспансионизма содержала в себе идею Серединной Европы (Mitteleuropa) – объединения Центральной и Восточной Европы вокруг Германской империи, категорически исключающего присутствие в нём России. Этот проект постепенно завладевал умами. Так, например, в 1891 году возникло объединение немецких интеллектуалов, военных, латифундистов и промышленников "Пангерманский союз" под председательством Э. Хассе. Союз, как бы заглядывая в будущее, издал брошюру под названием "Великая Германия и Срединная Европа в 1950 году", которая была опубликована в Берлине в 1895 году под псевдонимом "Пангерманец".
Именно концепция "Серединной Европы" и стала прообразом Европейского Союза. Правда, реализовалась идея ЕС в конце концов не в форме Третьего рейха, как предполагалось вначале, а в виде современного формата прогерманской и проатлантистской Европы.
Не кто иной, как известнейший экономист В. Зомбарт доказывал необходимость для германского народа нового "жизненного пространства", а ряд его единомышленников утверждали, что право Германии на гегемонию в Европе обеспечено именно её "серединным положением". Согласно замыслу, Mitteleuropa должна была обеспечить Германии жизненное пространство (Lebensraum) на Востоке и утвердить её гегемонию на континенте, сделав, говоря языком геополитики, "центром евразийского хартленда". Но для этого надо было определить тех, кому отводилась роль расходного материала данного амбициозного проекта, роль отбросов истории. А если называть вещи своими именами – роль колонизируемых.
1886 год стал годом основания так называемой Королевской Прусской комиссии по колонизации. В числе прочих свой вклад в разработку материалов этой комиссии внёс один из классиков социологии М. Вебер, опубликовавший обзор, в котором он рекомендовал собственный план колонизации "варварского Востока". Соавтором М. Вебера в этой работе выступил историк Г. Шмоллер, взявший за исходную точку своих умозаключений по части колонизации пример прусского Drang nach Osten и особо подчёркивавший роль программ переселения при Фридрихе Великом, которые он считал своего рода историческим образцом. Уже тогда речь шла о "границах Германии по Волге".
Перечисленных фактов достаточно, чтобы понять, что западноевропейская и, в частности, германская доктрина превосходства идеологически ковались отнюдь не при Третьем рейхе, а гораздо раньше. Принадлежность к "прусско-дворянской военной касте" и "продолжение вековой борьбы между германцами и славянами" играли здесь решающую роль. Очевидна преемственность стратегического планирования Третьего рейха от Второго рейха c момента его образования в 1871 году.
И, конечно же, Третий рейх стал закономерным воплощением идеологии колониального капитализма, а не каким-то печальным исключением внутри эпохи модерна. Да ведь, собственно, главный "секрет" так называемого проекта Просвещения состоит как раз в том, что он неизбежно осуществляется кем-то за счёт кого-то.
Так в XIX веке определились контуры проекта будущей Большой войны.
В 1914-м Германия объявила войну России. Но это не означает, что реальная война началась именно в этот момент – если, конечно, мы имеем в виду войну против народа и лишь во вторую очередь против государства. Австро-германская коалиция, разумеется, начала реализацию своих планов намного раньше. Прежде, чем началась "война армий", была развязана "война народов", то есть именно та расово-идеологическая война, которая была официально объявлена Гитлером в 1941 году как "крестовый поход против иудеобольшевизма". Война народов до 1914 года сводилась к геноциду православных русин (русинской ветви русского народа) на территории Галиции. Долгое время русины испытывали тяготы культурной и социальной дискриминации, им запрещали держать книги на русском языке и пользоваться русским гражданским шрифтом. Позднее перешли к террору: подавлялось и сокращалось посредством прямой резни сообщество православных русин. Формальным обоснованием политики террора со стороны австро-венгерской бюрократии была их гипотетическая нелояльность, которой, откровенно говоря, при такой политике и неоткуда было взяться. Затем последовала организация массовых репрессий, ознаменовавшаяся созданием концлагерей Талергоф и Терезин. В общей сложности в последний период террора всё это привело к гибели четверти миллиона православных русин. Это было началом процесса русоцида, который достиг апогея после 1941 года в виде "этнической войны".
Следующим антирусским шагом в 1914 году стала провокация и объявление войны Сербии – союзнику России. Уклониться от своих обязательств Россия не могла. Кроме того, она имела серьёзную финансовую зависимость от других "союзников" (здесь слово можно смело брать в кавычки) – Англии и Франции. По отношению к ним вступление в войну с Германской коалицией было не братским долгом, а принудительной отработкой. Достаточно сказать, что значительной частью промышленной и банковской сферы России владели на тот момент англичане и французы. Поэтому начало русской катастрофы следует отнести к 1914 году. Именно тогда подчинение мировой рыночной конъюнктуре поставило страну в полную зависимость от англо-французского капитала, за интересы которого русским пришлось отдавать свои жизни (2 млн человек). Долг России составлял в то время 6,5 млрд золотых рублей; 50% промышленных активов были в руках иностранного капитала. А с учётом громадной задолженности в перспективе все русские активы должны были перейти в руки наших "партнёров" – именно так писала тогда западная пресса. За эти долги страна была втянута в катастрофу 1914 года.
V
Зависимость от "союзников" решающим образом влияла не только на действия Николая II, но на всю систему принятия решений в России. И даже, не в последнюю очередь, на дух и тональность газетных репортажей. "Союзники" контролировали в России если не всё, то почти всё. Британский историк Б. Г. Лиддел Гарт в книге "Правда о Первой мировой войне" отмечает "естественное стремление Германии к коммерческим целям и погоню за мировым господством". Именно поэтому для Германии, которая, как известно, опоздала к разделу мира и стремилась наверстать упущенное своей восточной политикой, странами Антанты была предусмотрена роль антироссийского буфера, как и для России – антигерманского. Но вовремя остановить Голема редко удаётся. Вот и в этом случае дёрганье за верёвочки имело свои пределы. Тот же Б. Г. Лиддел Гарт пишет, что если бы на определённом этапе войны Германия пошла на компромиссный мир с Англией и Францией против России, она могла бы без помех осуществить свою мечту о Серединной Европе.
Тема возможного выхода России из войны многократно обсуждалась в отечественной историографии. И здесь накоплено немало интересных сведений и выводов. В частности, эта тема проливает определённый свет на механизмы февральского слома государства и неоднозначную попытку воссоздать его на новых основаниях в октябре 1917-го. Немалая часть российских историков разделяет мнение, что "революция произошла в условиях полувыигранной войны". Не будем разбирать все аргументы за и против, отметим лишь, что до февраля ситуация для России медленно менялась в лучшую сторону, а после военная кампания пошла вразнос вместе с государственностью.
Против идеи сепаратного мира с Германией работала вся система либеральной пропаганды в предреволюционной России. Газеты рассказывали о том, что нельзя ни в коем случае отделяться от союзников, ведь от них – вся поддержка, и от кого же, как не от союзников, правды ждать. Такие фигуры, как "антантофил" А. В. Неклюдов, бывший посланник России в Швеции, охотно перечисляли все ужасы "изоляции", в которую России "никак нельзя себя загонять". Цель при этом была одна, и её диктовали английские и французские политические круги: заставить русских воевать любой ценой, воевать вопреки всему – потому что это в интересах англо-французского капитала. Например, ещё в марте 1916 года барон В. Розен, бывший посол в Японии и США, пишет Николаю II записку о выгодах заключения мира с Германией, но царь предложил ему переговорить с либеральным министром иностранных дел, англоманом С. Д. Сазоновым, который сразу же отклонил идею барона Розена.
Цель виделась в том, чтобы не дать России выйти из войны раньше времени, пока ещё мир с Германией на приемлемых условиях был возможен. Поэтому поначалу роль "голубей" играли правые и умеренно левые, которых устраивал популярный в то время призыв президента Вильсона к миру "без победы" на основе "status guo ante bellum" – "положения, существовавшего до войны". А "ястребами" были либералы, как ни неприятно будет это услышать сегодняшним их последователям, которым данный факт ломает идеологический шаблон. После прихода на пост министра иностранных дел Б. В. Штюрмера попытки примирения с Германией продолжались, но недолго. Эта политика вызвала упорное противодействие со стороны английского посла Дж. Бьюкенена. Бьюкенен и стоявшие за ним силы шли на грубое вмешательство в работу российских органов власти. Они манипулировали "карманной" думской оппозицией и использовали её для отставки Б. В. Штюрмера. После его отставки внешнюю политику взяли в свои руки англоманы А. Ф. Трепов и Н. Н. Покровский. Их устами англичане требовали от России войны до победы.
Характерно, что так называемая Февральская революция произошла именно в тот момент, когда налаживание русско-немецких связей стало угрожать англо-французским планам. Здесь напрашивается применение старого римского принципа "Кому выгодно?".
В своих мемуарах, в главе "1917" Дж. Бьюкенен предпринимает массу усилий, чтобы откреститься от обвинений в соучастии в событиях февраля 1917-го. Но выходит у него это натужно и не слишком убедительно. Поверить в "невмешательство" Антанты в российскую ситуацию довольно трудно. "Поскольку Совет разрушал армию своей социалистической пропагандой... признание Временного Правительства было, по моему мнению, необходимо", – пишет Бьюкенен. И это наводит на определённые размышления. Состояние русской армии действительно оставляло желать лучшего, но британская забота о ней вызывает лишь улыбку, а готовность сходу признать нелегитимное "правительство", лишь бы Россия продолжала воевать ради английских интересов, – уже несколько иные эмоции. "Я принимал в посольстве либеральных вождей, назначенных княгиней Палей... Они не хотели возбуждать революцию в течение войны... Когда революция произошла, то Дума старалась овладеть ею, дав ей санкцию единственного легально организованного органа в стране...".
Итак, революция – "единственный легально организованный орган"? Это только в России или таково свойство всякой революции? И кто это говорит: Бьюкенен, Ленин, Бакунин?
"Тем не менее, – продолжает убежать Бьюкенен, – многие всё ещё думают, что именно я дергал за верёвку и пустил её в ход. Даже после моего возвращения в Англию в начале 1918 года это обвинение неотступно меня преследовало и мне никогда не удавалось сбросить его с себя".
Нужны ли комментарии?
Важная закономерность заключается в том, что втягивание России в мировую войну породило гражданскую войну в самой России, которая сопровождалась попытками иностранной интервенции и расчленения страны. Эти события находятся приблизительно в одном временном отрезке с австро-венгерским террором против православных русскоязычных русин, с нападением на Сербию, с поддержкой противниками России февральской смуты, а затем и большевистским Октябрём. Годы гражданской войны сопровождаются немецким вторжением в Малороссию, правлением гетмана Скоропадского, действиями японского ставленника Семёнова, высадкой англичан, американцев и французов на русскую территорию, а также подписанием знаменитого Парижского соглашения о разделе сфер влияния в России. На Дону возникло подконтрольное Германии "казацкое государство", которое возглавил атаман Краснов, и была предпринята попытка создания Доно-Кавказского союза, которая в случае успеха привела бы к отделению Кавказа от России.
Иными словами, гражданская война служила продолжением мировой войны, почти в соответствии с ленинским тезисом о "превращении империалистической войны в гражданскую". Не прав был Ленин лишь в одном – в употреблении слова "превращение". Сегодня вполне очевидно, что, породив внутренний конфликт между белыми и красными, эта война, тем не менее, отнюдь не перестала быть империалистической. И поскольку она была проиграна Россией – причём де факто Россией и белой, и красной, – советское правительство вплоть до 1941 года служило объектом конкурентной борьбы английского и немецкого влияний. К такому же выводу косвенно ведёт и логика некоторых европейских историков, настаивающих на взаимообратимости двух аспектов войны и поэтому пишущих о "европейской гражданской войне", правда, в антисоветском и антирусском идеологическом ключе.
В наше время, когда существует теория гибридных конфликтов, уже нет смысла специально останавливаться на том, как связаны внутренний и внешний аспекты военных действий. Впрочем, в среде российских историков и так преобладает точка зрения, согласно которой если бы не случилось Первой мировой войны, революция февраля-октября 1917 года просто не могла бы состояться. Насколько эта точка зрения верна – вопрос весьма непростой, и сейчас мы его касаться не будем. Но обратим внимание вот на что. Как подчёркивает, например, историк С. Шмидт, и не только он, "в западной исторической науке, в свою очередь, есть точка зрения, согласно которой размах рабочего антикапиталистического протеста в Европе к 1914 году был настолько сильным, что только мировая война помешала претворению его идей в жизнь". Одним война подарила социальный мир, другим – социальную войну.
Это общее место в западной историографии действительно многое объясняет. Первая мировая как фактор, подавляющий один революционный процесс и запускающий другой, позволяет сделать вывод о тесной системной взаимозависимости всех трёх феноменов.
В "Программе мира", представленной президентом США Конгрессу 8 января 1918 года, оптимальной моделью решения "русского вопроса" признавалось расчленение бывшей российской империи на ряд отдельных территорий и "опекунство" над ними и российскими "демократическими силами". И куда только делась высшая легитимность революционной власти по Бьюкенену? Позднее на новых картах России от Среднерусской возвышенности отсекались Белоруссия, Украина, Сибирь, Кавказ, Прибалтика и Средняя Азия...
После Февраля условия кардинально изменились: в результате смуты Россия ослабла настолько, что в перспективе вырисовывался только "похабный Брестский мир". А конкретно – "широкая программа аннексии" фельдмаршала П. фон Гинденбурга в рамках Брестского мира. Время разумных договорённостей прошло, окно возможностей закрылось. Получался "мир любой ценой", который поддерживали лишь большевики, не признававшие национальных интересов, но признававшие классовую целесообразность. Их можно за это осуждать. Но что сказать о революционерах-февралистах, которые не признавали вообще никаких принципов и готовы были во время войны разломать государство во имя элитарных "свобод"?
Октябрь заморозил Россию в формате технократического "красного проекта", который по крайней мере на 75 лет приостановил начатый Февралём распад. Общинный ресурс русского народа стал топливом этого проекта, имевшего совсем не долгий по историческим меркам срок жизни (с 1917 по 1991 год). И этот ресурс был полностью исчерпан. Речь о его восполнении, о "сбережении народа", увы, не шла. Главной внутренней проблемой СССР был разрыв с национальной традицией, а главной внешней – несмотря на новую социально-экономическую модель – привязанность к центрам глобального капитала. И два эти минуса, конечно, были взаимообусловлены, но это уже тема для другой статьи.
VI
Отдельный вопрос связан с общей британской стратегией в отношении России, которая была главным британским противником в Евразии. Встал вопрос об устранении этого препятствия, причём не только и не столько в качестве государства, сколько в качестве коллективного исторического субъекта – народа. Антирусская истерия в прессе, Крымская война – всё это очень напоминает день нынешний, вот разве что высадка в Крыму и осада Севастополя невозможны по причине наличия у России "Бастионов", "Калибров" и сил ядерного сдерживания, но самое лучшее оружие не стреляет, если на это нет политической воли.
Крымская война ещё в XIX веке провела разделительную линию, обозначив "конфликт цивилизаций". Германия была естественным образом использована Британией в качестве тарана против русских, что нисколько не исключало формально "союзнических" отношений.
Попытки России закрепиться на Балканах и расширить выход к мировым морям, овладеть проливами и одновременно "вернуть" Константинополь потребовали ускоренного и уже окончательного решения "русского вопроса", а с ним и вопроса православного. Но наряду с русским для Англии существовал и существует "германский вопрос". Поэтому единственным устраивающим Альбион сценарием была русско-немецкая война, в которой стороны бы ослабляли и уничтожали друг друга. И трудно не признать, что эта цель была с успехом достигнута дважды, в 1914-м и в 1941-м, что само по себе приходится квалифицировать как победу Британии (а также её союзников – США и Франции) и поражение России, Австрии и Германии.
В 1914-м британская дипломатия проводит элементарный политический гамбит, загоняя Германию в военно-политическую мышеловку. Кусочком сыра служит тот же "русский вопрос", но в германской версии. Англия убеждает Вильгельма II в том, что сохранит нейтралитет в случае начала военных действий. После этого Германия объявляет войну России, тут же получает аналогичное объявление от Англии и вынуждена вести тяжёлую войну на два фронта. Теперь всё идёт так, как нужно англичанам. В итоге условия капитуляции продиктованы одной стороне – петициями деятелей Февраля и солдатских комитетов, а другой – пунктами положений Версальского мира. Так, хотя и не окончательно, был решён "русско-германский вопрос".
Казалось бы, история должна чему-то учить, но немецкие и русские политические круги учиться не хотят. Вероятно, главная причина такой необучаемости – человеконенавистнический фанатизм Третьего рейха и историческая эсхатология Советов. Как бы там ни было, перед Великой Отечественной войной ситуация в общих чертах повторяется. Англичане, французы и американцы своими уступками (сдача Чехословакии, "аншлюс" Австрии и пр.) толкают и "ведут" Гитлера на восток.
"До сих пор тиражируется суждение, что Британия полагала умиротворить Гитлера. Нет! Самое страшное для англосаксов случилось бы, если бы Германия удовлетворилась Мюнхеном и аншлюсом Австрии, которые были приняты "демократическим сообществом", – совершенно справедливо пишет Н. Нарочницкая в сборнике "Партитура Второй мировой". Дело в том, что гитлеровские планы завоевания восточного жизненного пространства вполне вписывались в концепцию выталкивания России на северо-восток Евразии (проект Междуморья). Ремейком этих планов, к слову, является современный проект "Восточного партнёрства".
Но, скорее всего, англичане зря волновались за будущее "восточного проекта". Слишком уж эти планы вросли в коллективное бессознательное немецкой элиты. На бумаге уже давно готовились земельные наделы для германских колонистов на Востоке. При этом исповедовался принцип "территории без населения" (ср. высказывания современных киевских политиков: "Донбасс будет украинским или безлюдным" и т. п.). На стол Гитлеру лёг "Генеральный план "Ост"" по немецкой колонизации Восточной Европы и выселению её исконных жителей. Он был приложением к плану "Барбаросса" (захват территории расходящимися ударными группировками с применением ударов танковых клиньев). Примечательно, что министр продовольствия и сельского хозяйства Германии ещё в 1936 году утверждал, что "естественная сфера обитания немецкого народа – это территория к востоку от Рейха – до Урала, к югу – до Кавказа, Каспийского моря, Чёрного моря. Мы должны освоить это пространство".
Характерно, что советская дипломатия постоянно находилась в состоянии то пробританской (Литвинов), то прогерманской (Молотов) ориентации, выступая в роли своего рода разменной монеты европейской политики между двумя войнами – так называемого "спокойного двадцатилетия", которое отнюдь не было спокойным. Пожалуй, единственным провалом британской дипломатии и крупным успехом дипломатии советской стал тот самый пакт Риббентропа-Молотова, который подвергся удивительно бессмысленной критике со стороны держав, которые гораздо раньше сами заключили с Германией соглашения о разделах. Но договор затормозил германский "натиск на восток" примерно на два года. Много это или мало? Трудно сказать. Это было не решение проблемы, а скорее передышка.
Тем не менее этот провал оказался для англичан болезненным. Именно поэтому либеральная "общественность" и её англо-американские кураторы никогда не простят русским сам факт заключения данного договора и будут бесконечно выделять его из длинного ряда аналогичных соглашений. Отсюда и демонизация самого советско-германского договора, который в действительности был совершенно оправданной мерой защиты страны и последним в ряду аналогичных европейских договоров. Да и Польша на роль жертвы явно не годится. И потому что чуть раньше сама активно участвовала в разделе, отхватив кусок Чехословакии. И по причине своих имперских амбиций и мечты о "Польше от моря до моря", которой Гитлер должен был отдать Литву и Украину (не зря же западную часть Украины и Белоруссии в Польше до сих пор называют "восточной Польшей"). И в связи с искренним желанием быть в авангарде гитлеровского похода против СССР.
Уже в начале 2000-х польский историк П. Вечоркевич публично сокрушался о том, что у Польши в 1939 году не получилось самой заключить сделку с Гитлером. Тогда бы, пишет Вечоркевич, "мы могли бы найти на стороне Рейха почти такое же место, как Италия.... В итоге мы были бы в Москве, где Адольф Гитлер вместе с Рыдз-Смиглы (польский военачальник и политик – А. Щ.) принимали бы парад победоносных польско-германских войск...".
Но, несмотря на определённые дипломатические достижения, перед началом второй фазы Большой войны (1941-1945) сложилась ситуация, когда Россия красного проекта в буквальном смысле пропустила удар. Впрочем, не пропустить его можно было только одним способом – наступать превентивно, то есть, попросту говоря, ударить первыми. К сожалению, советская элита, погрязшая в классовых догмах и бесконечных внутренних чистках, не была способна на решительные и своевременные действия на международном уровне – несмотря на созданную многолетней индустриализацией мощную военно-промышленную базу.
Это тем более удивительно, что об утверждении Гитлером плана "Барбаросса" было известно ещё в 1940 году. Известно было и то, что руководителю СС Г. Гиммлеру были даны полномочия по реализации "особых задач фюрера", вытекающие из "окончательной борьбы двух взаимоисключающих политических систем". Эти полномочия позволили в будущем осуществить геноцид русского, белорусского и еврейского населения.
Более того, в марте 1941 года СССР подписал договор о дружбе и взаимопомощи с Югославией, которая чуть позже была оккупирована Германией. Это давало России все юридические основания для вмешательства. Но своего союзника мы не защитили, в отличие от ситуации 1914 года, когда агрессия против Сербии получила ответ со стороны России. Между тем как раз в это время значительная часть немецких дивизий на Балканах представляла собой прекрасную мишень для удара с тыла. При любом развитии событий точно не было бы катастрофы, аналогичной катастрофе первых месяцев войны. C точки зрения ряда экспертов, это была упущенная историческая возможность.
Так, по мнению А. Храмчихина ("Как мы опоздали на ледокол"), "война бы закончилась примерно так же, как и в реальности, только значительно раньше и с несравненно меньшими жертвами. Наши потери составили бы не 27 миллионов, а вряд ли больше двух миллионов человек (это были бы почти исключительно потери вооруженных сил). Материальный ущерб, понесённый нашей страной, естественно, был бы на несколько порядков ниже, чем оказался в реальности... Он (Гитлер – А. Щ.) по факту агрессор, а мы жертва, от этого факта никуда не деться, соответственно, невозможно и "отнять у нас Победу" – ни юридически, ни морально. Однако, повторю, вопрос можно вообще поставить иначе – а не совершил ли Сталин преступление, не ударив первым?".
С точки зрения Британии, Германия в случае успеха плана "Барбаросса" должна была вытеснить СССР за Волгу, завладеть кавказской нефтью, как раньше завладела румынской, – и тем самым остановить русскую авиацию и танки, которые было бы нечем заправлять. Позволю себе сослаться на Н. Нарочницкую, которая даёт весьма точный рисунок реализации англо-американского плана.
"Германия, – пишет она, – быстро истощая силы совершенно неготовой и обескровленной репрессиями советской армии, оттесняла бы СССР за Волгу и Урал, с Кавказа с его нефтью и от Чёрного моря. Наверное, следуя канонам своей многовековой геополитики, Британия постаралась бы запереть проливы со стороны Средиземного моря, а со стороны Балтики и Северного моря помогла бы Польше. Заманив Гитлера как можно дальше на советскую территорию своим начальным бездействием и не пошевелив пальцем, чтобы помочь русским, пока тех не отодвинут далеко на восток, англосаксы, конечно, не позволили бы Германии стать хозяином Евразии. Но они били бы Гитлера с запада на российской территории, одновременно оттесняя Россию навеки из Восточной Европы, от Балтики и Чёрного моря. Британия и США воспользовались бы положением России, чтобы навсегда отодвинуть её от морей в глубь континента. При таком исходе СССР, использованный как главная жертвенная материальная сила, о которую споткнулся бы Гитлер, остался бы в тундре, что означало конец его истории" (""Концерт великих держав"" накануне решающих событий").
Дальше произошло бы именно то, что было намечено в 1918-1919 годы, но не осуществилось по-настоящему, – расчленение территории исторической Руси. К слову, точно так же расчленили по итогам Первой мировой Австро-Венгрию.
VII
Новой фазой Большой войны стала холодная война, в которой красная, советская Россия добровольно (а не вынужденно, как любят доказывать пропагандисты) капитулировала. Что, разумеется, дало мощную подпитку радикализации и фашизации западного политического проекта.
Один из немецких общественных деятелей сказал: "40-я годовщина капитуляции пришла на 40 лет раньше времени". Сказано это было в 1985 году, но автор не подозревал, насколько актуальнее его фраза будет звучать через 30 лет. Если в 1970-80-е считалось, что нацизм ушёл в прошлое, а коммунизм процветает, то сегодня ситуация ровно обратная. Сползание неолиберализма к открытым формам неонацизма можно считать свершившимся фактом.
Во многом моральный шок от реабилитации нацизма в начале XXI века объясняется влиянием усыпляющего мифа о "денацификации" Германии и Европы в целом. После нацистского майдана в Киеве и снесённых с лица земли городов Донбасса мы видим, что это далеко не так. Точно так же мы наблюдаем нацистскую пропитку всей идеологии и психологии либерального слоя. Но уже слишком поздно бить в колокола.
А ведь реабилитация нацизма под видом "нормализации немецкой истории" началась ещё в 1980-е, в ходе так называемого "спора историков". И локомотивом процесса можно считать историка Э. Нольте и его школу, а одним из манифестов движения – книгу "Европейская гражданская война". В трудах этих учёных проводится пересмотр немецкой идеологии начала ХХ века. В это время, по признанию самого Э. Нольте, идеология пангерманизма приобрела следующий вид. Английский народ-властелин и союзные с ним в будущем немцы якобы имеют "расовую" природную предопределённость властвовать в Европе и Азии. Из этого тезиса выводилось право перейти на Востоке к "земельной политике будущего", которая должна означать конец русского государства, поскольку после гибели большевиков – этих "замаранных кровью подонков" – там не останется руководящих слоёв, способных удержать государство от распада.
В таком духе Э. Нольте комментирует содержание второго тома гитлеровской "Майн Кампф", которая, по его мнению, отмечена лишь "преувеличенным европеизмом". Политику коммунистической элиты он называет не просто преступной, но "преступлением, единственным в своём роде" и, в некотором противоречии с предыдущим определением, – "азиатским преступлением". Вторя ему, А. Хильгрубер в статье "Двойной закат. Крах германского рейха и конец европейского еврейства" (1982) приравнивает поражение Третьего рейха к "поражению Европы".
Основой концепции Нольте являются несколько элементарных тезисов. Во-первых, о том, что советский режим ("иудеобольшевизм" в авторской терминологии) имел "азиатский характер". Во-вторых, что именно коммунисты, раскачивая социальное здание Европы, якобы начали "европейскую гражданскую войну", а гитлеровский "бросок на восток" был лишь ответом на эту агрессию. Причём в какой-то момент рассуждения Нольте выходят за рамки исходной парадигмы и гражданская война превращается в войну высокого европейского духа с "азиатщиной".
Интересно сравнить этот переход от идеи гражданской войны к идее войны империалистической с зеркальным ленинским положением о "превращении империалистической войны в гражданскую". Вполне очевидно, что два эти тезиса взаимообратимы. Мнение Нольте, антикоммуниста с фашистскими взглядами, в своей основе не противоречит ленинскому: не бывает гражданской войны без внешней агрессии и наоборот. Нольте лишь по-другому расставляет знаки.
Главный вопрос для большинства историков заключается в том, кто и когда начал эту войну. Для начала отметим, что ещё в 1913 году начальник германского генерального штаба Г. Мольтке-младший обосновывал идею "неизбежной борьбы высшей германской расы против славянства" и уже говорил о "всеевропейской войне", хотя до революции в России оставалось четыре года. Значит, дело было всё-таки не в большевизме. Но стоит взглянуть на вопрос с несколько иной стороны – в этом случае узкое понимание "гражданской войны" и "мировых войн" для ответа на него не годится. Так же как не годится для этого и линейное представление об истоках Большой войны в духе антиколониалистского восстания (в левой версии) или "войны цивилизаций" (неонацистская версия Нольте).
Передел мира, начавшийся в ХХ веке, подразумевал некую тотальность. По существу западными элитами был поставлен вопрос о разрушении государств, чья философия и модель развития противоречили модели капиталистической мир-экономики, а именно России, Германии, Австро-Венгрии, Османской империи. Он включал в себя и вопрос о недопущении формирования русско-германского союза и русско-германского евразийского хартленда. При этом использовалась готовность Германии колонизировать "восточные территории" и решать проблему жизненного пространства. Это высший этаж исторических истоков и закономерностей Большой войны.
Но тот же Нольте предпочитает смотреть на события в основном с немецкой точки зрения: "Гитлер и его партия... оказались лишь новым проявлением того древнегерманского стремления к мировому господству, которое ещё до 1914 года соединилось с представлениями социального дарвинизма о неумолимой борьбе биологических сил...". И в некотором смысле с ним трудно не согласиться: то, что сказано, тоже правда, просто не вся правда. Ведь, как известно, и Й. Геббельс в своей знаменитой речи "Ленин и Гитлер" провозгласил "идею общего фронта всех европейских государств против разрушения цивилизации на Востоке". Просчёт Геббельса и Нольте заключался в том, что Германия также была отнесена атлантистами к антицивилизационным феноменам и обречена на историческое заклание. Но вначале Германия должна была выполнить роль антисоветского и антирусского военно-политического тарана, как сейчас его выполняет Украина, также принесённая в жертву "великой" американо-англосаксонской идее "окончательного решения русского вопроса". Причём не в одиночку, а как центр мобилизации европейских русофобских сил.
Нольте пишет: "Захват власти НСДАП – акт гражданский и победа государства и самой многочисленной партии над левой партией европейской гражданской войны в Германии". Но правда в том, что "общеевропейская гражданская война", а для нас, русских, – Большая война ХХ века, берёт истоки в глубине европейской истории Нового времени, в мальтузианстве, кальвинизме, просветительском позитивизме и колониализме. Ведь нацизм не просто актор Второй мировой. Он – новый идеологический продукт тех, кто "исправляет человеческую породу" и несёт "бремя белого человека". Именно здесь – начало войны.
Это для России коммунизм стал неким опытом социального проектирования, в чём-то интересным, а в чём-то трагическим. Для Запада он явился лишь радикальной формой деколонизации части мировой периферии. Война началась с высадки вооружённых португальцев, испанцев и англичан на окраинах мира. Поэтому не нацизм стал "реакцией" и "ответом" на коммунизм, как утверждает Нольте. Напротив, коммунизм в общемировом смысле стал ответом и реакцией на колониальный капитализм, то есть на ведущуюся из века в век расовую и идеологическую войну Запада против остального мира, за насаждение так называемых "западных ценностей". Этот символ веры не имеет ничего общего с христианской традицией.
Революция действительно подтолкнула процесс освобождения народов. Это была антимодернистская реакция, восстание против денежно-олигархической диктатуры. На первый взгляд – основанное на догмах коммунизма. На самом деле – на ценностях традиции и традиционной справедливости. Потому-то Талергоф и Терезин оказались прологом к этнической войне с православными русскими, хранителями как обширных территорий, так и "территории" христианской традиции. Потому-то агрессором выступила Германия, исполнителем – большая часть Европы, а заказчиками и реальными бенефициарами – Британия и США.
По советской России (ключевое слово здесь именно "Россия") был нанесён удар не только Германией, но и всей прогерманской Европой – всего более 20 стран-участниц. Этот феномен можно сравнить с коалицией времён Крымской войны. Тем не менее вопрос о денацификации Запада в целом, а не одной лишь Германии, до сих пор не поставлен.
VIII
В постсоветский период новой заметной вехой процесса оказалось уничтожение Югославии, которое исторически явно "рифмуется" с агрессией против Сербии в 1914-м и в 1941-м. Вот только ельцинская Россия не могла и не желала прийти сербам на помощь, хотя пребывание "не у дел" отнюдь не гарантировало спокойствия самой России.
Как пишет А. Фурсов, "войну в Югославии середины 1990-х годов писатель О. Маркеев назвал "модельной" – в том смысле, что в ней обкатывались определённые модели действий в чрезвычайных ситуациях, будущих возможных действий против полиэтнической и поликонфессиональной (как и Югославия) России, шла вербовка и ликвидация чужих, закладывались развед- и спецсети для будущих операций".
Великая Отечественная война стала продолжением войны 1914 года, а продолжением Великой Отечественной стала холодная война, полуоккупация России в 1990-е и не очень успешные попытки переиграть итоги предыдущего этапа в 2014-м, когда на повестке дня оказался вопрос выживания русских и "советских" как исторического субъекта.
Парадоксальным образом именно продолжение Первой и Второй мировых войн в 2014-м подтолкнуло процесс формирования русской нации. Война продолжается, она не окончена. Россия сегодня, как и в 1917 году, не в состоянии эффективно отвечать на внешние вызовы из-за действий компрадорских элит. Всё сильно напоминает ситуацию, сложившуюся 100 лет назад, но с одним существенным отличием. Сегодня в России есть раскол между элитами и народом, но нет раскола внутри самого народа. Противостояние белых и красных в обществе было преодолено благодаря наличию общих вызовов и общего врага.
Эксперты и публицисты нередко связывают начало национального периода с "Крымским консенсусом", имея в виду прояснившееся соотношение политических сил в российском обществе после освобождения Крыма: 85% против 15%. Действительно, на фоне этого многие политические различия и особенности разных партий и движений перестали играть существенную роль. Поляризация общества обобщила социально-политическую ситуацию и выявила реальное соотношение сил.
Большая война с нацизмом, от Талергофа до восстания в Новороссии, длится уже более 100 лет. В ходе этой войны русский народ решено было дробить и уничтожать по частям. Поскольку корневая система нацизма, связанная не только с пангерманизмом, но и с идеологиями европейского модерна в целом, не была уничтожена в ХХ веке, нацизм в 2014 году принял открытую форму в виде уничтожения русских на Украине1. Следующая операция в этой войне будет развёрнута нашими "партнёрами" (как их всё ещё принято называть в российских официальных кругах) уже на территории России, и к этому надо быть готовыми. Вопрос будет стоять о выживании русских как нации, как исторического субъекта.
Евгений Белжеларский
2017 год
