Бронзовый век России. Взгляд из Тарусы

Известный публицист Александр Щипков уверен, что уровень общей религиозности в современной России и в СССР одинаков, а новые гонения возможны сегодня так же, как они были возможны за год до Октябрьской революции.

– Александр Владимирович, позвольте начать с общего вопроса. Так было в 1990-е годы второе Крещение Руси или нет?

– Было, но исключительно в метафорическом смысле. Это образное выражение пришло на смену уже основательно заштампованной "дороги к Храму". Единственное Крещение Руси состоялось более тысячи лет назад, а всё, что было потом, – уже христианская история нашей страны со всеми её сложностями, издержками, тёмными страницами и многочисленными победами.

В православии человек получает крещение раз и навсегда. Крестили – всё, ты теперь член Церкви. Думаю, что о церковном организме, о Поместной Церкви можно говорить точно так же. Потому что в обратном случае возникает вопрос: а что же такого случилось в 1991-м или в 1988-м годах? Дух Святой сошёл на Россию? Я бы так не сказал, потому что иначе произошло бы какое-то масштабное просветление, которого на самом деле не было.

Часто публицисты, говоря о "втором крещении", уверяют, что именно политические изменения повлияли в 1991 году на духовное и религиозное состояние граждан. А это в принципе неверно. Наша духовная внутренняя религиозная жизнь не может зависеть от политических процессов, а только от тех, которые идут внутри каждого христианина и внутри Матери-Церкви. Конструируя модель "второго крещения" и увязывая её с политикой, мы попадаем в ловушку. И можем дальше наделать много неправильных выводов.

– Но ведь можно вспомнить тот ажиотаж вокруг Церкви, который царил в первые постперестроечные годы. Толпы желающих креститься каждое воскресенье... Число людей, одевших тогда крестик, возросло в разы.

– Думаю, верующих после 1991 года больше не стало. Равно как не стало их меньше. Здесь моя позиция понравится, конечно, не всем, однако, у меня есть свой собственный подход к расчётам в этой области.

Вот смотрите, в советские годы официальная статистика показывала, что неверующих – 85%, а верующих – 15%. После 1991 года социологи начали рисовать кривую стремительного роста: якобы число религиозных людей к концу 1992 года выросло до 60%, а вскоре и до 80-85%. Возникает логичный вопрос: а откуда эти "новые верующие" взялись? Что за причина породила этот религиозный взрыв?

Я изучал провинциальные авторефераты кандидатских диссертаций по научному атеизму 1960-х и 1970-х годов, где приводились результаты региональных замеров. Эти цифры заметно превышали общие показатели по СССР (85 на 15). Например, на Орловщине – 20% верующих, а на Ставрополье, в районе повышенной религиозности, – 40%. Наверняка эти цифры в полтора-два раза были приуменьшены в угоду идеологии. Эти цифры натолкнули меня на мысль о том, что советская атеистическая социология прекрасно знала уровень общей религиозности в СССР. И этот уровень соответствовал 85% процентам. Советской пропаганде ничего не оставалось делать, как просто исказить данные. А сегодня цифры встали на своё место, вот и всё.

Вывод простой: не было никакого взрыва религиозности, не было никакого "второго крещения". Более того, я уверен, что и во всём остальном мире, в любой религиозной традиции уровень религиозности примерно такой же – 85 на 15. Я говорю об этом уже двадцать лет, коллеги-социологи помалкивают и продолжают писать диссертации о причинах несуществующего феномена – религиозного взрыва 1988-1992 годов. На самом деле куда более интересная и важная тема – качество веры у этих 85%. Вот здесь – непаханое поле и для учёных, и для Церкви.

– И что вы можете сказать о качестве веры, о её нынешнем состоянии?

– Из советской эпохи русский человек вышел с раненым религиозным сознанием. Ни в коем случае нельзя ни смеяться над его суеВЕРИЕМ с элементами язычества, ни высокомерно осуждать его за это. Этих людей не надо приводить к вере, они уже верующие, уже православные. Им нужно просто помочь. С ними надо работать абсолютно по-другому: просвещать, разъяснять особенности православного учения и любить их. Для этого, собственно, нам и нужны новые и новые храмы. Я являюсь горячим сторонником храмостроительства. Противники спрашивают – где для них верующие? Я отвечу – в соседних домах. Вера качественно меняется на глазах, становится осмысленнее, твёрже, и людям нужны храмы в шаговой доступности.

– Вы говорите, что качество меняется, что на это повлияло? Ведь уровень образования растёт медленно, этот процесс измеряется десятилетиями...

– Главный источник перемен сегодня – отсутствие страха. Ведь все годы советской власти наша вера была придавлена страхом. За неё надо было платить, и платить были готовы, в принципе, все, но разную цену. Один был готов заплатить жизнью, став мучеником, другой – сесть в лагерь, став исповедником, третий – потерять престижную работу, четвёртый – пойти на конфликт с семьёй. Самый робкий тайно крестил своего ребенка. Но это тоже было рискованно и опасно – можно было схлопотать "выговор по партийной линии" или лишиться очереди на квартиру. Кто помнит, сколько всё это стоило, понимает, что отсутствие этого страха – колоссальное достижение.

– Выходит, если опять начнутся гонения, все вернётся на круги своя и нынешние достижения Церкви пропадут впустую?

– Если за религию снова начнут преследовать, то пойдёт волна отречений от веры. Человек – слабое существо. Но всё же выросло целое поколение, для которого вера – неотъемлемая часть жизни. Это поколение будет готово отстаивать право верить и право передавать веру своим детям. И это качественное изменение никуда не денется.

Я глубоко убеждён в том, что многие действия Патриарха Кирилла объясняются его долгом успеть сделать как можно больше за то время, которое Господь отвёл нашей Церкви на свободу. Ведь политические изменения могут произойти с такой же катастрофической быстротой, как и в 1917 году. Кто бы мог подумать в 1916-м, что всё так резко изменится? Ведь тогда был пик патриотизма, страна почти побеждала в войне, шёл Собор, бурлила богословская мысль!

Каких только объяснений я ни читал по поводу увеличения количества епархий – экономических, политических, аппаратных. А ведь это делается в первую очередь для укрепления Церкви Христовой. Ведь чем больше и мощнее епископат, тем сложнее его уничтожить, тем сложнее прервать апостольскую цепь хиротоний. Просто больше времени уходит на уничтожение епископата.

На нынешние двадцать лет свободы я смотрю как на некую временную передышку, которую мы должны максимально эффективно использовать для укрепления Церкви.

– И всё-таки это рассуждения уже с высоты дня сегодняшнего, а как всё это виделось тогда, в первые годы свободы? Оправдались ли тогдашние ожидания?

– Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что сам я принадлежал к очень специфической социальной прослойке "православного подполья". В 1970-1980-е мы были молоды и мыслили радикально, стараясь, как говорил Солженицын, "жить не по лжи": работали кочегарами и свободно ходили в храм.

Я вылетел из института за свои взгляды, ушёл рабочим на завод и тем самым получил полную свободу: мог практически ничего не бояться, свободно ходить в церковь, читать, что хочу, и говорить, что думаю. Поэтому лично для меня случившийся к концу 1980-х переход не стал слишком резким. Но, конечно, масштаб событий я ощущал. Помню прославление Иоанна Кронштадтского, первый массовый крестный ход в Ленинграде. Тогда как раз впервые вышли на улицу те самые "перевёрнутые" 85% населения. Это было невероятное событие, половина Петроградки была запружена народом.

– Сегодня тогдашнее увлечение христианством называют модой.

– Это ошибка. Вера и мода – вещи несовместимые. Вера – это то, что у человека внутри, а мода – внешняя оболочка. Мода может существовать на храмовую архитектуру, песнопения, иконопись или на платки, рюкзачки за спиной и так далее. А сама вера – либо она есть, либо её нет.

Существуют расхожие представления о "настоящих и ненастоящих" верующих. Для первых даже используются особые клише: "ярый католик", "ортодоксальный иудей", "правоверный мусульманин". О православном говорят: "глубоко верующий". Но есть ли прибор, способный измерить глубину веры? Ведь вся глубина заключается в одном единственном знании: Бог есть. У человека, вчера принявшего Христа, такая же глубина веры, как и у Патриарха. А вот религиозный опыт у них разный. Его приобретают временем, страданиями, испытаниями... ему научаются, и с годами приходит то, что называют степенью воцерковленности, то есть вхождением в Церковь и пониманием себя как части церковного организма.

– Однако именно в 1990-е на волне роста числа верующих внутри них началось деление. Эти "старые", а эти "новые". Эти "интеллигенты", а эти "из народа". И даже приходы церковные стали разделяться по категориям: военный, интеллигентский и так далее. Это какая-то специфика эпохи или так было всегда? И насколько это в принципе верно?

– Думаю, всегда было что-то подобное, просто в 90-х процесс разделения стал заметнее. Количество приходов резко увеличилось, стали приходить новые люди, рукополагаться новые священники: бывшие политработники, офицеры, инженеры. Они приносили с собой частичку своего мира и тем самым меняли сложившийся уклад. Дело в том, что Церковь при советской власти представляла собой параллельный мир, в котором мы находили прибежище. А нынче церковная жизнь изменилась кардинально. Мы уже не параллельная реальность, мы стали основной реальностью этого мира вместе с новыми членами Церкви и обновлённым клиром.

– Однако порой возникает непонимание между старой паствой и новым клиром.

– Это проблема становления приходской общинной жизни, и решить её можно, по моему мнению, через выборность духовенства. Сейчас это невозможно по целому ряду обстоятельств, но, конечно, идеально, когда община из своей среды выбирает человека для священнослужения, обращается к правящему архиерею и после испытания этого человека рукополагают именно для этой общины.

– А что бы Вы назвали главной проблемой Церкви за последние 20 лет?

– Очень трудный вопрос, но я рискну на него ответить. У нас сегодня говорят о сращении Церкви и власти – мол, союз с властью разрушит Церковь. Всё это полная ерунда! Искушение властью больше надуманно, чем существует в реальности. На самом же деле главная угроза для Церкви не во власти, а в деньгах. Искушение деньгами, стремление заработать на религии – вот что сегодня действительно угрожает Церкви, а все остальные проблемы (в том числе в отношениях с властью) – лишь производные от этого.