БиографияКнигиСтатьиВидеоВконтактеTelegramYouTubeEnglish version

Экономика нацизма и близких ему идеологий

Глава 8 из книги «Незавершён­ный нацизм»

Александр Щипков

В начале ХХ века классический колониальный капита­лизм, созданный прямой военно-экономической экспан­сией европейских держав, уступает место корпоративно-олигархическому. Главными игроками мировой эконо­мики становятся транснациональные компании, а затем международные финансовые структуры. Меняются формы зависимости, механизмы принуждения и извлечения при­были. В этих условиях возникает немецкий третий рейх, претендовавший на колонизацию восточных славянских территорий под флагом нацистской идеологии.

Экономика нацизма мало исследована, но, подступая к ней, следует сразу отметить такую её особенность, ярко проявившуюся в Третьем рейхе, как сверхрационализа­ция за счёт использования «второсортного человеческого материала». Данный подход основывался на рабском тру­де 13 млн узников концлагерей1 и «остов» и фактически означал открытое возрождение и легитимизацию рабовла­дельческих практик. здесь важно подчеркнуть, что о пере­селении «остов» и в целом о преступлениях на Востоке в Германии не принято широко и громко говорить.

Другая существенная черта нацистской экономи­ки – тесное сотрудничество руководства Третьего рейха с промышленными монополиями и финансовыми круга­ми и активная поддержка последними нацистской пар­тии. Крупный капитал в Германии 1930–40-х годов – это промышленные гиганты Круппа и Тиссена, выступавшие главными источниками финансирования НСДАП.

Таким образом, политико-идеологическая конструк­ция нацизма имела прочный либерально-капиталистиче­ский фундамент. Но этим общность не исчерпывалась, она включала в себя и идеологические основания. В известной статье-речи русского философа Владимира Эрна «От Кан­та к Круппу» прослеживается путь либерально-просвети­тельской мысли от моральных максим Иммануила Канта до радикализации политического режима и его союза с мо­нополиями в начале ХХ века. Владимир Эрн пишет: «Под мягкой шкуркой немецкой культуры вдруг обнаружились хищные кровожадные когти. <...> Я убеждён, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено Аналитикой Канта <...> Восстание германизма как военный захват всего мира, как насильственная мировая гегемония manu militari коренится, таким образом, в глубинах феноменалистического принципа, установленного в первом изда­нии ”Критики чистого разума” <...> если немецкий мили­таризм есть натуральное детище Кантова феноменализма, коллективно осуществляемого в плане истории целою ра­сою, то орудия Круппа – суть самое вдохновенное, самое национальное и самое кровное детище немецкого милита­ризма. Германское безумие проходит формы научные, ме­тодологические, философские и наконец срывается в мили­таристическом буйстве»2.

Третья особенность нацистской экономики – гипер­инфляционный курс. Гитлеровская Германия не только в военно-политическом, но и в экономическом отношении была ориентирована на начало большой войны. Имен­но поэтому при рейхсминистре экономики и президенте рейхсбанка Ялмаре Шахте допускались чрезмерные инфля­ционные показатели, превращавшие большую часть эконо­мики в финансовые «пузыри», но создававшие условия для короткого и мощного экономического рывка. Экономиче­ская жизнь Германии велась в кредит: немецкий госдолг вырос с 1933 до 1939 года в несколько раз. Это делалось в расчёте на ещё более резкую инфляцию военного време­ни и на выкачивание ресурсов из оккупированных терри­торий (в том числе и с помощью бесплатного труда «унтерменшей»). Война должна была обеспечить сверхприбыли и окупить все неоправданные «кредиты», взятые немецким руководством у собственной экономики.

Экономический курс Германии в 1930-е годы полез­но сравнить с курсом, которого придерживается амери­канский либерал-нацизм сегодня, и отметить явные сов­падения. Стоит посчитать, сколько потребляет население США и сколько производит «реальный сектор» амери­канской экономики, какую роль играют в США неограни­ченная эмиссия и невозвратные кредиты. Покрытие этих издержек осуществляется как за счёт вывоза капиталов из стран мировой периферии (это азы колониальной эко­номики неолиберализма), так и за счёт постоянных ги­бридных конфликтов, позволяющих США, так же как и гит­леровской Германии, получать сверхприбыли на военных контрактах, торговле дорогим сжиженным газом, скупке земель за бесценок и проч.

Сверхрационализация производства, которую Герма­ния достигала за счёт использования подневольной рабо­чей силы, по условиям нынешнего атлантистского проек­та обеспечивается системой мирового разделения труда (товары дёшево производятся в странах третьего мира, но продаются на дорогих рынках Запада), санкционной по­литикой и перенесением реального производства в страны со сверхдешёвой рабочей силой, а также согласованными действиями финансовых монополий.

Всё это обеспечивается «глобализацией», то есть сверхмонополизацией экономики и культурной гегемонией. При этом сверхмонополизированная глобальная экономи­ка порождает «рыночное общество», основанное на ценно­стях статусного потребления и товарного фетишизма.

Расизм и нацизм являются неизбежным социокультур­ным обоснованием этого процесса, который всегда требу­ет принесения жертв в угоду «новому порядку» и новым бе­нефициарам. Этот принцип неизменен с античных времён, когда сторонники республиканских свобод имели в своём распоряжении до десятка и более рабов.

Четвёртая особенность – псевдопросветительская «миссия» нацистско-расистских проектов.

Связь национально-расового и социально-экономиче­ского факторов в нацизме закономерна. Народы угнетались и угнетаются в первую очередь именно экономически и во вторую очередь в культурном отношении. Но в сфере идео­логии это соотношение обычно представлено в перевёрну­том виде. Угнетение нередко подавалось (и продавалось) как своего рода плата за услуги высокоразвитой нации, якобы согласившейся «цивилизовать дикарей». Во времена Редъярда Киплинга именно этот исторический «ликбез» и было принято называть «бременем белого человека». Сего­дня, имея в виду, в сущности, то же самое, говорят о «плате за экономический мастер-класс», подразумевая неизбежные в будущем катаклизмы: рост тарифов, остановку индустрии, девальвацию национальной валюты, скупку национальных активов иностранными компаниями (отец и сын Байдены здесь только один из ярких примеров) и, наконец, долговую яму Международного валютного фонда (МВФ), из которой придётся выбираться будущим поколениям.

Гитлеровская оккупация в рамках генерального пла­на «Ост» также обещала населению занятых территорий правильный арийский порядок и подлинную европейскую культуру вместо хаоса, произвола и деградации, которую якобы несли народам власть комиссаров и «иудеобольшевизм». При этом с занятых территорий вывозилось всё, что только можно: от рабочих рук до культурных ценностей и даже чернозёма.

Чем сильнее подчинённость экономической перифе­рии центрам капитала – тем более явно выражены искус­ственная консервация отсталости и отставание в развитии в странах периферии.

Центры либерал-капитализма не могут существовать в отношениях равного партнёрства с остальным миром, поскольку объёмы потребления западного общества в несколько раз превышают объёмы производства: один только американский долг составляет 31,5 трлн долларов, а долг стран еврозоны – 12 трлн евро, или 13 трлн дол­ларов соответственно. В этой ситуации от экономических неоколоний требуется добровольное принятие своего ста­туса, то есть готовность занять невыгодную нишу в миро­вом разделении труда, место в нижней части обменных и производственных цепочек – например, согласиться на роль сырьевого придатка или компьютерного сборочного цеха. В итоге осуществляется вывоз капиталов из неоколо­ний – в том числе посредством вкладывания их в ценные бумаги господствующих экономических субъектов, а не в национальные науку, образование и индустрию.

Объекты экспансии неизбежно становятся кормовой базой и катализатором развития для стран «первого мира» и транснациональных игроков. Данные закономерности достаточно точно описаны представителями школы мир-системного анализа в рамках концепции «центра-пери­ферии», «неравного обмена», «неравной специализации» и «иерархии товарных цепей»3.

Ключевая фигура данного направления Иммануил Валлерстайн в своих работах всегда подчёркивал, что «су­ществует корреляция между ”классовым” и ”этническим” ранжированием, с одной стороны, и наличием различных ”классовых” и ”этнических” групп определённых поли­тических прав – с другой. Низшие группы... формируют ”классово-этническую низшую страту”»4. И далее: «Осе­вое разделение труда между ядром и периферией (миро­вой экономики. – А. Щ.) имеет как классовое, так и этни­ческое измерение, причём на мировом уровне, в отличие от национального, они меняются местами: очевидна преж­де всего этническая иерархия. Отсталость третьего мира часто объясняют в терминах культуры и образования...»5

Характерно, что фазы процессов, протекающих в мировой экономике, влияют и на корректировку ра­совых границ. В терминах Валлерстайна это «постоян­ная редефиниция этнических групп в капиталистической мировой системе в соответствии с потребностями послед­ней. В результате вчерашние ”средиземноморцы” стано­вятся  сегодняшними  европейцами,  японцы  (вчерашние лидеры ”жёлтой орды”) – ”почётными белыми”, и кто зна­ет – быть может, сегодняшние шведы когда-нибудь опять станут ”бледнолицыми варварами”. Этническая и расо­вая принадлежность в капиталистической мировой си­стеме постоянно меняет свои статусные определения. В период спада и сжатия мировой экономики целые наро­ды выталкиваются из неё как этнически неполноценные; в периоды роста и расширения (экспансии) часть их впус­кают назад»6. В то же время «в условиях слабости госу­дарства периферийных обществ полюсом-знаменателем выражения классовых интересов или формирования со­лидарности статусных групп становится расовая, этниче­ская (национальная) и языковая принадлежность, расово-этническое измерение социальных отношений в КМЭ (капиталистическая мир-экономика. – А. Щ.) закрепляется институционально»7.

Именно этот процесс – институциональное закрепле­ние авторитарной экономической модели в форме идеи расово-этнического превосходства – и является экономиче­ской моделью нацизма и расизма.

Крайне важен вопрос о социальной базе нацист­ской экономики. Популярное в левых кругах утвержде­ние о том, что социальной средой нацизма является «взбе­сившийся средний класс», доказало свою справедливость как в ХХ (Германия), так и в ХХI веке (Украина, Белорус­сия). При этом весьма характерно, что тот же самый миддл-класс, привычный к жизни на кредиты, является также и краеугольным камнем либеральной экономики. Поэтому его нередко, и вполне справедливо, называют также «эко­номической жандармерией либерализма».

Представитель второго поколения «франкфуртской школы» Герберт Маркузе ещё в 1960-е годы писал, что ре­прессивный аппарат либерального общества формирует фашизоидный тип сознания – «одномерного человека»8. Этот тезис по-своему подчёркивает тенденцию, подмечен­ную ещё в начале ХХ века: у нацизма и либерализма одна и та же социальная база – средний класс.

По привычке фашистов ищут среди скинхедов и фут­больных фанатов, и в этой среде их, разумеется, тоже до­вольно много, но там они отнюдь не составляют такой со­знательной и экономически сплочённой силы, как среди белых воротничков, мелких предпринимателей и либе­ральной интеллигенции. Именно поэтому нацизм и фа­шизм были так распространены в Германии, Северной Италии, Англии, позднее в США и других странах с высо­ким уровнем потребления, урбанизации и высокой долей миддл-класса в социальной структуре.

Сегодня фашизация и люмпенизация среднего класса связаны с его страхом обнищания в период мирового кри­зиса – страхом снижения доходов и постепенного слияния с широкими массами пролетариата и вообще «низов». При­вычный для этих людей уровень потребления государство может поддерживать, только идя против интересов осталь­ного населения. Это и заставляет известную часть миддл-класса идти ва-банк – то есть на майдан – и требовать у государства введения экономической диктатуры и ли­берально-авторитарного режима управления в его, миддл-класса, интересах. Разумеется, такой тип диктатуры достигается через ещё более глубокую глобалистскую инте­грацию и сдачу государственного суверенитета.

Сдвиг среднего класса вправо естественным образом сочетается с технократическими идеями цифрового обще­ства. Данные модели поддерживаются близкой трансгума­низму идеологией технократизма, которую нельзя путать с феноменом технического прогресса и которая является составной частью нацистско-расистского идеологическо­го блока с его экспертократией, дегуманизацией и адми­нистративной конспирологией глобального управляюще­го класса. Когда речь идёт о технократизме, имеется в виду не прогресс науки и технологий, но как раз обратный про­цесс: распространение техносферы за пределы матери­ально-предметной реальности, на самого человека, на его мышление и психику, подчинение техносфере культурных смыслов и логики социальных коммуникаций.

Транснациональный цифровой феодализм развивается лишь отчасти в некотором противостоянии, но в большей степени в симбиозе со своим предшественником – транс­национальным финансовым капитализмом. Это пример комбинированного уклада, противоречащий привычным жёстким представлениям об экономических «формациях» (ср. также концепции «нисходящей спирали» и «маятнико­вого движения истории»).

Важная особенность цифрового капитала состоит в воз­можности развития без использования банковских кредитов, что и позволяет ему постепенно захватывать важные высо­ты в экономике. Впрочем, это не отменяет адаптации к зако­нам и принципам более «старшего» экономического уклада.

В рамках цифрового феодализма с помощью индиви­дуальных данных и оставляемых цифровых следов (дей­ствий в цифровой среде) создаётся внешняя идентичность человека. Это кардинально меняет весь социокультурный ландшафт.

Важнейший из институтов цифрового феодализма – социальные платформы для массового управления и свя­занные с ними алгоритмические сообщества, заменяю­щие традиционные социальные группы («коллективы»). Социальные платформы позволяют управлять индивидом напрямую, без использования опосредующего звена в виде общественных организаций.

Основным капиталом в цифровом обществе становится доступ к информации различного уровня. При этом доступ к качественной информации с высоким индексом примени­мости ограничен, что вызывает рост информационного не­равенства. Психика человека (но не личность, не сам чело­век!) при этом становится такой же ценностью, как и сама информация, поскольку рассматривается в основном как объект информационного воздействия.

Право в условиях цифрового феодализма переосмысли­вается как «возможность», «доступ» – в отличие от капи­талистической трактовки права как «отсутствия запрета». Решающее значение для способности индивида совершать рациональный выбор имеет теперь уровень инфоисточников, а не их количество, в связи с чем понятие «свобода слова» полностью и окончательно девальвируется.

Культура цифрового феодализма среди прочего поро­ждает «императив инновационности» – требование посто­янного варьирования форм социализации и перманентной пересборки идентичности человека, усиливая тем самым постмодернистское   «игровое   сознание»,   релятивность и симуляцию. Поэтому субъекты общества цифрового фео­дализма вынуждены регулярно «переизобретать себя», ме­нять социальное амплуа. С этим связан известный термин, определяющий людей цифровой эпохи, – digital nomads («цифровые кочевники»).

COVID-пандемия сыграла огромную роль, роль ката­лизатора в движении общества к новой технократической (на этот раз «цифровой») модели, которая является частью современного нацизма и социал- и культур-расизма.

2023 год