В начале ХХ века классический колониальный капитализм, созданный прямой военно-экономической экспансией европейских держав, уступает место корпоративно-олигархическому. Главными игроками мировой экономики становятся транснациональные компании, а затем международные финансовые структуры. Меняются формы зависимости, механизмы принуждения и извлечения прибыли. В этих условиях возникает немецкий третий рейх, претендовавший на колонизацию восточных славянских территорий под флагом нацистской идеологии.
Экономика нацизма мало исследована, но, подступая к ней, следует сразу отметить такую её особенность, ярко проявившуюся в Третьем рейхе, как сверхрационализация за счёт использования «второсортного человеческого материала». Данный подход основывался на рабском труде 13 млн узников концлагерей1 и «остов» и фактически означал открытое возрождение и легитимизацию рабовладельческих практик. здесь важно подчеркнуть, что о переселении «остов» и в целом о преступлениях на Востоке в Германии не принято широко и громко говорить.
Другая существенная черта нацистской экономики – тесное сотрудничество руководства Третьего рейха с промышленными монополиями и финансовыми кругами и активная поддержка последними нацистской партии. Крупный капитал в Германии 1930–40-х годов – это промышленные гиганты Круппа и Тиссена, выступавшие главными источниками финансирования НСДАП.
Таким образом, политико-идеологическая конструкция нацизма имела прочный либерально-капиталистический фундамент. Но этим общность не исчерпывалась, она включала в себя и идеологические основания. В известной статье-речи русского философа Владимира Эрна «От Канта к Круппу» прослеживается путь либерально-просветительской мысли от моральных максим Иммануила Канта до радикализации политического режима и его союза с монополиями в начале ХХ века. Владимир Эрн пишет: «Под мягкой шкуркой немецкой культуры вдруг обнаружились хищные кровожадные когти. <...> Я убеждён, во-первых, что бурное восстание германизма предрешено Аналитикой Канта <...> Восстание германизма как военный захват всего мира, как насильственная мировая гегемония manu militari коренится, таким образом, в глубинах феноменалистического принципа, установленного в первом издании ”Критики чистого разума” <...> если немецкий милитаризм есть натуральное детище Кантова феноменализма, коллективно осуществляемого в плане истории целою расою, то орудия Круппа – суть самое вдохновенное, самое национальное и самое кровное детище немецкого милитаризма. Германское безумие проходит формы научные, методологические, философские и наконец срывается в милитаристическом буйстве»2 .
Третья особенность нацистской экономики – гиперинфляционный курс. Гитлеровская Германия не только в военно-политическом, но и в экономическом отношении была ориентирована на начало большой войны. Именно поэтому при рейхсминистре экономики и президенте рейхсбанка Ялмаре Шахте допускались чрезмерные инфляционные показатели, превращавшие большую часть экономики в финансовые «пузыри», но создававшие условия для короткого и мощного экономического рывка. Экономическая жизнь Германии велась в кредит: немецкий госдолг вырос с 1933 до 1939 года в несколько раз. Это делалось в расчёте на ещё более резкую инфляцию военного времени и на выкачивание ресурсов из оккупированных территорий (в том числе и с помощью бесплатного труда «унтерменшей»). Война должна была обеспечить сверхприбыли и окупить все неоправданные «кредиты», взятые немецким руководством у собственной экономики.
Экономический курс Германии в 1930-е годы полезно сравнить с курсом, которого придерживается американский либерал-нацизм сегодня, и отметить явные совпадения. Стоит посчитать, сколько потребляет население США и сколько производит «реальный сектор» американской экономики, какую роль играют в США неограниченная эмиссия и невозвратные кредиты. Покрытие этих издержек осуществляется как за счёт вывоза капиталов из стран мировой периферии (это азы колониальной экономики неолиберализма), так и за счёт постоянных гибридных конфликтов, позволяющих США, так же как и гитлеровской Германии, получать сверхприбыли на военных контрактах, торговле дорогим сжиженным газом, скупке земель за бесценок и проч.
Сверхрационализация производства, которую Германия достигала за счёт использования подневольной рабочей силы, по условиям нынешнего атлантистского проекта обеспечивается системой мирового разделения труда (товары дёшево производятся в странах третьего мира, но продаются на дорогих рынках Запада), санкционной политикой и перенесением реального производства в страны со сверхдешёвой рабочей силой, а также согласованными действиями финансовых монополий.
Всё это обеспечивается «глобализацией», то есть сверхмонополизацией экономики и культурной гегемонией. При этом сверхмонополизированная глобальная экономика порождает «рыночное общество», основанное на ценностях статусного потребления и товарного фетишизма.
Расизм и нацизм являются неизбежным социокультурным обоснованием этого процесса, который всегда требует принесения жертв в угоду «новому порядку» и новым бенефициарам. Этот принцип неизменен с античных времён, когда сторонники республиканских свобод имели в своём распоряжении до десятка и более рабов.
Четвёртая особенность – псевдопросветительская «миссия» нацистско-расистских проектов.
Связь национально-расового и социально-экономического факторов в нацизме закономерна. Народы угнетались и угнетаются в первую очередь именно экономически и во вторую очередь в культурном отношении. Но в сфере идеологии это соотношение обычно представлено в перевёрнутом виде. Угнетение нередко подавалось (и продавалось) как своего рода плата за услуги высокоразвитой нации, якобы согласившейся «цивилизовать дикарей». Во времена Редъярда Киплинга именно этот исторический «ликбез» и было принято называть «бременем белого человека». Сегодня, имея в виду, в сущности, то же самое, говорят о «плате за экономический мастер-класс», подразумевая неизбежные в будущем катаклизмы: рост тарифов, остановку индустрии, девальвацию национальной валюты, скупку национальных активов иностранными компаниями (отец и сын Байдены здесь только один из ярких примеров) и, наконец, долговую яму Международного валютного фонда (МВФ), из которой придётся выбираться будущим поколениям.
Гитлеровская оккупация в рамках генерального плана «Ост» также обещала населению занятых территорий правильный арийский порядок и подлинную европейскую культуру вместо хаоса, произвола и деградации, которую якобы несли народам власть комиссаров и «иудеобольшевизм». При этом с занятых территорий вывозилось всё, что только можно: от рабочих рук до культурных ценностей и даже чернозёма.
Чем сильнее подчинённость экономической периферии центрам капитала – тем более явно выражены искусственная консервация отсталости и отставание в развитии в странах периферии.
Центры либерал-капитализма не могут существовать в отношениях равного партнёрства с остальным миром, поскольку объёмы потребления западного общества в несколько раз превышают объёмы производства: один только американский долг составляет 31,5 трлн долларов, а долг стран еврозоны – 12 трлн евро, или 13 трлн долларов соответственно. В этой ситуации от экономических неоколоний требуется добровольное принятие своего статуса, то есть готовность занять невыгодную нишу в мировом разделении труда, место в нижней части обменных и производственных цепочек – например, согласиться на роль сырьевого придатка или компьютерного сборочного цеха. В итоге осуществляется вывоз капиталов из неоколоний – в том числе посредством вкладывания их в ценные бумаги господствующих экономических субъектов, а не в национальные науку, образование и индустрию.
Объекты экспансии неизбежно становятся кормовой базой и катализатором развития для стран «первого мира» и транснациональных игроков. Данные закономерности достаточно точно описаны представителями школы мир-системного анализа в рамках концепции «центра-периферии», «неравного обмена», «неравной специализации» и «иерархии товарных цепей»3 .
Ключевая фигура данного направления Иммануил Валлерстайн в своих работах всегда подчёркивал, что «существует корреляция между ”классовым” и ”этническим” ранжированием, с одной стороны, и наличием различных ”классовых” и ”этнических” групп определённых политических прав – с другой. Низшие группы... формируют ”классово-этническую низшую страту”»4 . И далее: «Осевое разделение труда между ядром и периферией (мировой экономики. – А. Щ.) имеет как классовое, так и этническое измерение, причём на мировом уровне, в отличие от национального, они меняются местами: очевидна прежде всего этническая иерархия. Отсталость третьего мира часто объясняют в терминах культуры и образования...»5
Характерно, что фазы процессов, протекающих в мировой экономике, влияют и на корректировку расовых границ. В терминах Валлерстайна это «постоянная редефиниция этнических групп в капиталистической мировой системе в соответствии с потребностями последней. В результате вчерашние ”средиземноморцы” становятся сегодняшними европейцами, японцы (вчерашние лидеры ”жёлтой орды”) – ”почётными белыми”, и кто знает – быть может, сегодняшние шведы когда-нибудь опять станут ”бледнолицыми варварами”. Этническая и расовая принадлежность в капиталистической мировой системе постоянно меняет свои статусные определения. В период спада и сжатия мировой экономики целые народы выталкиваются из неё как этнически неполноценные; в периоды роста и расширения (экспансии) часть их впускают назад»6 . В то же время «в условиях слабости государства периферийных обществ полюсом-знаменателем выражения классовых интересов или формирования солидарности статусных групп становится расовая, этническая (национальная) и языковая принадлежность, расово-этническое измерение социальных отношений в КМЭ (капиталистическая мир-экономика. – А. Щ.) закрепляется институционально»7 .
Именно этот процесс – институциональное закрепление авторитарной экономической модели в форме идеи расово-этнического превосходства – и является экономической моделью нацизма и расизма.
Крайне важен вопрос о социальной базе нацистской экономики. Популярное в левых кругах утверждение о том, что социальной средой нацизма является «взбесившийся средний класс», доказало свою справедливость как в ХХ (Германия), так и в ХХI веке (Украина, Белоруссия). При этом весьма характерно, что тот же самый миддл-класс, привычный к жизни на кредиты, является также и краеугольным камнем либеральной экономики. Поэтому его нередко, и вполне справедливо, называют также «экономической жандармерией либерализма».
Представитель второго поколения «франкфуртской школы» Герберт Маркузе ещё в 1960-е годы писал, что репрессивный аппарат либерального общества формирует фашизоидный тип сознания – «одномерного человека»8 . Этот тезис по-своему подчёркивает тенденцию, подмеченную ещё в начале ХХ века: у нацизма и либерализма одна и та же социальная база – средний класс.
По привычке фашистов ищут среди скинхедов и футбольных фанатов, и в этой среде их, разумеется, тоже довольно много, но там они отнюдь не составляют такой сознательной и экономически сплочённой силы, как среди белых воротничков, мелких предпринимателей и либеральной интеллигенции. Именно поэтому нацизм и фашизм были так распространены в Германии, Северной Италии, Англии, позднее в США и других странах с высоким уровнем потребления, урбанизации и высокой долей миддл-класса в социальной структуре.
Сегодня фашизация и люмпенизация среднего класса связаны с его страхом обнищания в период мирового кризиса – страхом снижения доходов и постепенного слияния с широкими массами пролетариата и вообще «низов». Привычный для этих людей уровень потребления государство может поддерживать, только идя против интересов остального населения. Это и заставляет известную часть миддл-класса идти ва-банк – то есть на майдан – и требовать у государства введения экономической диктатуры и либерально-авторитарного режима управления в его, миддл-класса, интересах. Разумеется, такой тип диктатуры достигается через ещё более глубокую глобалистскую интеграцию и сдачу государственного суверенитета.
Сдвиг среднего класса вправо естественным образом сочетается с технократическими идеями цифрового общества. Данные модели поддерживаются близкой трансгуманизму идеологией технократизма, которую нельзя путать с феноменом технического прогресса и которая является составной частью нацистско-расистского идеологического блока с его экспертократией, дегуманизацией и административной конспирологией глобального управляющего класса. Когда речь идёт о технократизме, имеется в виду не прогресс науки и технологий, но как раз обратный процесс: распространение техносферы за пределы материально-предметной реальности, на самого человека, на его мышление и психику, подчинение техносфере культурных смыслов и логики социальных коммуникаций.
Транснациональный цифровой феодализм развивается лишь отчасти в некотором противостоянии, но в большей степени в симбиозе со своим предшественником – транснациональным финансовым капитализмом. Это пример комбинированного уклада, противоречащий привычным жёстким представлениям об экономических «формациях» (ср. также концепции «нисходящей спирали» и «маятникового движения истории»).
Важная особенность цифрового капитала состоит в возможности развития без использования банковских кредитов, что и позволяет ему постепенно захватывать важные высоты в экономике. Впрочем, это не отменяет адаптации к законам и принципам более «старшего» экономического уклада.
В рамках цифрового феодализма с помощью индивидуальных данных и оставляемых цифровых следов (действий в цифровой среде) создаётся внешняя идентичность человека. Это кардинально меняет весь социокультурный ландшафт.
Важнейший из институтов цифрового феодализма – социальные платформы для массового управления и связанные с ними алгоритмические сообщества, заменяющие традиционные социальные группы («коллективы»). Социальные платформы позволяют управлять индивидом напрямую, без использования опосредующего звена в виде общественных организаций.
Основным капиталом в цифровом обществе становится доступ к информации различного уровня. При этом доступ к качественной информации с высоким индексом применимости ограничен, что вызывает рост информационного неравенства. Психика человека (но не личность, не сам человек!) при этом становится такой же ценностью, как и сама информация, поскольку рассматривается в основном как объект информационного воздействия.
Право в условиях цифрового феодализма переосмысливается как «возможность», «доступ» – в отличие от капиталистической трактовки права как «отсутствия запрета». Решающее значение для способности индивида совершать рациональный выбор имеет теперь уровень инфоисточников, а не их количество, в связи с чем понятие «свобода слова» полностью и окончательно девальвируется.
Культура цифрового феодализма среди прочего порождает «императив инновационности» – требование постоянного варьирования форм социализации и перманентной пересборки идентичности человека, усиливая тем самым постмодернистское «игровое сознание», релятивность и симуляцию. Поэтому субъекты общества цифрового феодализма вынуждены регулярно «переизобретать себя», менять социальное амплуа. С этим связан известный термин, определяющий людей цифровой эпохи, – digital nomads («цифровые кочевники»).
COVID-пандемия сыграла огромную роль, роль катализатора в движении общества к новой технократической (на этот раз «цифровой») модели, которая является частью современного нацизма и социал- и культур-расизма.
2023 год