Практически сразу после падения Третьего рейха либеральные элиты запада выработали консенсусную установку: формально осудить сам гитлеровский режим (в связке с коммунистическим), но реабилитировать идейные предпосылки гитлеризма. В связи с этим начали создаваться условия для перехода от гитлеризма к идеологии либерал-расизма – так сказать, «расизма с человеческим лицом». Одновременно, хотя и более медленными темпами, началась реабилитация самого нацизма как идеологии определённого типа, завершившаяся к 2014 году.
Процесс был многоступенчатым.
К этому моменту узкое толкование термина «фашизм» в значении «режим Муссолини» уже было расширено и отождествлено с понятием «нацизм». На следующем этапе стараниями таких авторов, как Ханна Арендт, Карл Поппер и их последователей, была сформирована тенденция к растворению исторически конкретного понятия «фашизм» (и его синонимов) в более общем и куда менее конкретном понятии – «тоталитаризм». Обычно семантику «тоталитаризма» складывают из двух частей, представляя его как сочетание массовых репрессий и массовой пропаганды.
Либеральная теория тоталитаризма – это продукт холодной войны, использовавшийся как пропагандистский инструмент для дискредитации противника. C её помощью стремились представить историю Второй мировой войны как победу сил демократии над силами тирании – данная идеологическая матрица была заявлена ещё в книге Уинстона Черчилля «История Второй мировой войны».
Роль «тоталитаризма» заключалась в том, чтобы размыть контекстуальное поле, созданное понятиями «нацизм», «расизм» и «фашизм». Чехарда терминов, связанных с этим контекстом, сопровождала политические маневры, имевшие целью добиться кардинальной смены сложившегося в массовом сознании восприятия расизма и нацизма – крайне неудобного для либеральной пропаганды. также она помогала переставить многие идеологические акценты и в итоге сместить всю идеологическую парадигму.
В целом в результате победы такого подхода оказалось возможным лишить тему Великой Отечественной войны подлинных морально-оценочных критериев, убрав из неё ключевые понятия – «агрессор», «жертва», «геноцид», «этническая война». также европейцам удалось вытеснить из истории ХХ века проблему «немецкой вины» и вины всех стран фашистского блока. Следующим шагом, получившим отражение, в частности, в знаменитом «споре историков», стал взятый в Германии реваншистский курс на «нормализацию истории» и фактический отказ от признания вины за начало войны с СССР1. В частности, один из главных представителей реваншизма, берлинский профессор Эрнст Нольте, утверждал, что «политику физического уничтожения евреев, проводившуюся фашистским режимом Гитлера, следует рассматривать в тесной связи с вопросом об уничтожении гражданского сословия в России, а также с уничтожением кулачества, то есть крестьянства». Нольте утверждает также, что германский фашизм следует оценивать как «зеркальное отражение русской революции и в определённой степени марксизма»2.
Таким образом с помощью политической лингвистики создавалась почва для пересмотра итогов Второй мировой войны. Более того, на фоне адаптации массового сознания к поверхностным представлениям о «тоталитарности» серьёзное научное исследование нацизма и фашизма было табуировано в обществе, что с политической точки зрения закономерно: ведь в противном случае пришлось бы, например, открыто говорить о нацистском реваншизме на Украине, в Прибалтике, в Польше, а этого правящий класс запада стремится избежать. Поэтому для того чтобы глубже погрузить обывателя в «(анти)тоталитарную» проблематику, теме тоталитарности уделялось и уделяется максимум внимания; ей посвящались в числе прочего и культурные события вроде нашумевшей выставки «Берлин – Москва», проходившей в ГМИИ им. А. С. Пушкина в 1996 году.
Если анализировать саму либеральную теорию тоталитаризма, её внутреннее содержание, становится очевидным, что она представляет собой довольно слабую систему построений. Например, её защитники всегда были готовы сохранить в списке критериев тоталитарного общества «сильную власть», но затушевать технократию, юридизм, мифы превосходства и другие сакральные элементы эпохи модерна. При этом семантику понятия «тоталитаризм» обычно складывают из двух частей, представляя его как сочетание массовых репрессий и массовой пропаганды.
Либеральная трактовка тоталитарности основана на идее «двух тоталитаризмов» («бинарной», или «биполярной», концепции тоталитарности) или – шире – «закрытых обществ», появившейся в работах философа и социолога Карла Поппера («Открытое общество и его враги»), философа Ханны Арендт, политолога Збигнева Бжезинского и некоторых других авторов. Концепция родилась с началом холодной войны, но оказалась долговечнее противостоящих друг другу политических блоков. её основной посыл заключается в том, что коммунистические и фашистские режимы якобы являются политически родственными и противостоят «либеральным демократиям».
Так, в частности, в работе «Истоки тоталитаризма» (1951) Ханна Арендт писала: «на сегодня нам известны только две аутентичные формы тоталитарного государства: диктатура национал-социализма после 1938 г. и диктатура большевизма после 1930 г. Эти формы государств существенно отличаются от всякого рода диктаторского, деспотического или тиранического правления, хотя они и явились результатом непрерывного развития партийных диктатур, их сущностно тоталитарные качества новы и не выводимы из однопартийных диктатур»3.
Характерна попытка Арендт провести черту между тоталитаризмом и «просто деспотиями», «просто диктатурами». Правда, ссылка лишь на то, что «сущностно тоталитарные качества новы и не выводимы» из прежних видов властных практик, вызывает много вопросов. Подобная аргументация напоминает больше язык теософии, нежели речь историка.
Впрочем, Арендт, как известно, и не была профессиональным историком.
Тоталитарная идеология, по мнению Арендт, отличается от других тем, что ставит во главу угла единственную теорию (будь то теория национального начала или классовой борьбы) и из этой теории выводит все общественные дисциплины: философию, политику, историю и даже теологию. Универсализм в политике можно оценивать по-разному, но возник он как минимум в Средние века (это если оставлять за скобками Античность) и в дальнейшем многократно встречался в самых разных видах. Разве не универсальна, например, либеральная теория естественных прав или неофрейдизм или любой религиозный фундаментализм, не говоря уже о расизме? Ответ: нет. В таком случае «тотальность» (универсальность) теории вряд ли может служить критерием её злокачественной сущности. здесь явно упущен или подменён какой-то другой, более важный критерий.
На концепции двойного тоталитаризма была основана парадигма новой политики, вступившая в силу после 1989 года. её социально-политический подтекст примерно следующий: сегодняшняя политика силы и военного «экспорта демократии» как бы искупается вчерашними жертвами тоталитарных режимов. Иначе говоря, вчерашний тоталитаризм служит своего рода индульгенцией, выданной историей сторонникам нового глобального миропорядка.
Технология воздействия на коллективное сознание в рамках этого дискурса достаточно проста – это постоянное напоминание об исторической травме, то есть апелляция не к рациональной, а к эмоциональной сфере. Эта эмоциональная составляющая, подстёгиваемая инфернальной символикой, мотивом абсолютного зла, категорическим императивом «Это больше не должно повториться!», очень заметна в концепции двух тоталитаризмов.
Ярким примером подобной стратегии можно считать публичную деятельность Светланы Алексиевич – автора книги «У войны не женское лицо», уроженки западной Украины и белорусской писательницы, предпочитающей писать на русском языке. Алексиевич утверждает, что даже не вовлечённая позиция по отношению к феномену тоталитарности («Я родился позже, к чему меня всё это обязывает?») «ничтожна» и вполне тоталитарна, поскольку «жертвы так же противны, как и палачи», и якобы существует опасность «повторения ГУЛАГа». По аналогичной схеме строится формула украинских ультраправых: «Кто не скачет, тот москаль». При этом совершенно не существенно, кто именно этот самый «тот» и «москаль» ли он на самом деле: реальность не важна, важен сам принцип. А принцип заключается в том, что без картины тёмного тоталитарного прошлого и его «адептов» не вырисовывается картина светлого либерального будущего, поэтому так необходим был образ исторического врага – стандартизированной «тоталитарной личности». Это ситуация обращённой тоталитарности, в которой первый опыт столкновения с реальным тоталитаризмом человек получает именно в рамках противостояния и внутреннего сопротивления антитоталитарным либеральным дискурсам. Как предсказывал ещё один классик западной антиутопии, Олдос Хаксли, «свобода уничтожена под лозунгом защиты свободы». Действительно, самым тоталитарным на рубеже XX–XXI веков стал именно дискурс борьбы с «наследием тоталитаризма».
Уже в 1960-е годы появились политические концепции, которые шли вразрез с «двутоталитарной» либеральной ортодоксией. В первую очередь следует сказать о представителях неомарксистской франкфуртской школы. Старшие её представители, Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер, рассматривали фашизм как побочный результат двух глубинных исторических процессов: во-первых, доминирования стандартов рациональности, навязанных Европе эпохой Просвещения; во-вторых, другого, встречного процесса – аффективной реакции на эти стандарты иррациональных пластов европейской культуры (нацистский контрмодерн, или археомодерн).
Представитель второго поколения франкфуртцев Герберт Маркузе, культовая фигура бунтующей молодёжи 1960-х, гуру радикального студенчества, пришёл к выводу, что репрессивный аппарат либерального общества эпохи постмодерна формирует «фашизоидный» тип сознания – «одномерного человека». И делает это не менее успешно, чем его «тоталитарные» конкуренты. Примером государства «скрытого фашизма» для Маркузе и его единомышленников служили, в частности, Соединённые Штаты Америки с массой обывателей-реднеков.
В свете левой критики идеологическая карта ХХ столетия, расчерченная по принципу «две плохие теории – одна хорошая», уже в 1960–70-е выглядела сомнительно. При этом важно принять во внимание, что франкфуртцы вовсе не ставили под вопрос саму категорию тоталитарности и даже не пытались сузить её, как это делали консервативные критики справа. Напротив, они шли по пути расширения понятия, раздвигая его рамки. При таком ракурсе любой репрессивный механизм выглядел симптомом латентного фашизма.
Многие оппоненты теории, как уже было сказано, указывали на разные социальные предпосылки двух режимов. Коммунизм апеллирует к низам, фашизм и нацизм – к крупной буржуазии и радикализированному («взбесившемуся», согласно Антонио Грамши) среднему классу.
Но для системной критики «двойной» теории тоталитаризма этого было недостаточно. Чтобы критика набрала достаточную объяснительную силу, надо было разобраться с тем, почему политический мейнстрим ХХ столетия – либерализм – упорно выводится за пределы посттоталитарных исследований.
Любопытной в этом отношении выглядит позиция социолога и историка Иммануила Валлерстайна, изложенная им в работе «После либерализма». её отличительной чертой можно считать восприятие фашизма и коммунизма не как двух идеологий, противостоящих либеральной «демократии», а как составных частей большого либерального проекта, который берёт начало в 1789 году. По этому же поводу уже упоминавшийся М. Хоркхаймер, один из основателей франкфуртской школы, однажды заметил: «тоталитарный режим есть не что иное, как его предшественник, буржуазно-демократический порядок, вдруг потерявший свои украшения».
Интересные наблюдения за эволюцией доктрины тоталитаризма можно найти и у российских авторов левого направления. Очень показательна статья Александра Тарасова «Ошибка Штирлица. Для чего им »теория тоталитаризма«?»4 о дискуссии, получившей отражение в сборнике «Прошлое: российский и немецкий подходы».
Понятие «тоталитаризм» и связанная с ним магия универсальности позволяют исследователю уйти от наиболее трудных вопросов исторического процесса, просто разделив историю ХХ века в манихейском духе – на зоны естественного и неестественного развития. Моральное осуждение «тоталитарных методов» в политике и экономике заменяет в этом случае анализ социальных структур и процессов, а главный вывод известен заранее. При этом, как правило, упускается из виду, что периоды так называемой тоталитарности прочно связаны с периодами так называемого нормального развития, причём для них характерна определённая цикличность и корреляция с периодами кризисов. В связи с этим корректнее было бы говорить не о тоталитаризме или «тоталитаризмах», а о состоянии тоталитарности, свойственном западному обществу в целом.
Либеральная система, регулярно принимающая нацистско-расистский формат, и сама, бесспорно, может быть названа тоталитарной, но это качество не отражает её основное культурно-историческое содержание.
Одной из «скреп» бинарной концепции тоталитарности считается книга Карла Поппера «Открытое общество и его враги»5, в которой аналогом антиномии «тоталитаризм и демократия» служит пара ключевых понятий: «закрытое» и «открытое» общество. Книга наделала много шума, но с тех пор, как она вышла в свет, дилемма общественной открытости-закрытости изменила свой первоначальный смысл. В 1990-е и 2000-е годы выяснилось, что так называемое открытое общество представляет собой некоторое количество «закрытых» корпоративных структур с ещё более жёсткой внешней и внутренней идеологией, чем у государственной автократии. С другой стороны, в условиях развития информационных технологий и роста информационного неравенства проблема «открытости» сменяется проблемой информационной безопасности.
Согласно философу Ульриху Беку, в первой половине XXI века формируется так называемое общество риска, для которого характерен резкий скачок уровня общественных угроз (от терроризма и войн до экологических катастроф), а его члены превращаются в единую «команду мировой опасности»6. Прежняя борьба идей заменяется борьбой за определение рисков. Поэтому, с точки зрения Бека, функции универсального определения рискогенности должны быть возложены на социологию, которая призвана играть роль метадисциплины в социогуманитарной сфере. Эту тенденцию Ульрих Бек предлагает называть «новым Просвещением».
Вполне очевидно, что данная концепция приветствует рост в обществе новых тоталитарных тенденций, основанных на алармистском управленческом волюнтаризме, методах коллективного запугивания, которые заменят привычные формы администрирования. Социальная критика, вне всякого сомнения, будет объявлена умножением рисков, а сторонники социальной справедливости и социальных гарантий – опасными популистами.
Субпроектом «нового Просвещения» становится замена прежней идеи привилегированного «городского креативного класса» идеей сверхкреативной цифровой среды, наполненной новыми участниками из среды диджитариата, передвигающимися в ней с пакетами оставшихся от креативного класса «постматериальных ценностей» и оставляющими в этой среде цифровые следы.
Тотальная диджитализация представляет собой вариант идеи искусственного интеллекта – но не самостоятельного и внешнего по отношению к человеку, а использующего нейроресурсы самого человека, структуру его психики и моделирующего поведение алгоритмизированных человеческих сообществ в рамках «социальных платформ».
Это означает не просто резкое сужение возможностей рационального выбора индивида, которое в либеральном словаре должно определяться как тоталитарная тенденция. Речь идёт уже о техногенной перестройке самой когнитивной сферы человека, об «улучшении» его внутренней природы (трансгуманизм), т. е. о своего рода неоевгенике, а это – отчётливая тенденция к фашизации. Условием перехода к новому состоянию является согласие общества рассматривать мировоззренческие, ценностные и научные проблемы как технические, управленческие и логистические, связанные с манипуляциями массивами цифровых данных. Всё это, разумеется, снимает ответственность за принятие решений с управляющего класса.
В таких условиях любая теория тоталитаризма, если она последовательна, вынуждена перейти к исследованию техногенных культов, порождаемых неонацистской и либерал-расистской парадигмой в начале ХХI века. Но на самом деле предпосылки для пересмотра теории возникли значительно раньше. Он стал неизбежным в тот момент, когда фашизм вновь возродился в Европе.
И сегодня, начав всерьёз анализировать регресс политического сознания в ХХ веке, мы будем вынуждены отойти от понятия «тоталитаризм» и вновь заняться проблемой нацизма и расизма – куда более точных понятий, описывающих исторические явления как прошлого, так и, к сожалению, настоящего.
2023 год
