Феномен лингвополитического и реальная политика

"Триумф информации означает смерть политики". Эту фразу Пьера Бурдье сделали крылатой политологи и журналисты. При этом нередко выпускается из виду, что данное высказывание левого философа не просто афоризм, что оно характеризует всю современную эпоху. Эпистемологический конфликт, обозначенный Бурдье – это в сущности старая проблема соотношения "слов и вещей", поставленная Мишелем Фуко, но доведенная до своего логического конца, когда речь идет не о типах и степенях соответствия, а о ситуации полного разрыва.

Не секрет, что в информационном обществе история идей наиболее явно прослеживается в истории слов. Показательный пример – феномен "политкорректности", корни которого уходят в 1960-70-е. Все началось с того, что несколько авторов французской газеты "Либерасьон" (в частности, Серж Жюли, Андре Глюксман и другие), считавшихся учениками Жан Поль Сартра, придумали, как снизить уровень ксенофобии в обществе. Для снятия напряженности и примирения разных социальных, религиозных и

национальных групп, по их мнению, достаточно было заменить "язык вражды" (hate language) на язык политической корректности. И тогда противоречия как бы уйдут сами собой. Вместо изменения социальной реальности возникла практика манипулирования знаниями о ней. Разумеется, противоречия никуда не исчезли. Зато аудитория утратила способность анализировать причины социальных процессов. Ее приучили "заговаривать" социальную реальность – перепрограммировать, "перезагружать", "переозначивать" и проводить иные информационные манипуляции.

Так на основе вполне невинной философии языка возникла политически ангажированная лингвистика. Принцип "язык против реальности" стал общепринятым. Методы лингвистического программирования общественно-политических процессов применялись все более широко. Вот и сегодня руководство канала СNN "выдает своим журналистам словарики запрещенных слов и проводит ежедневные пятиминутки по "опасным темам". Опасным признается все, что касается упоминаний национальности, расы, религии, классовой принадлежности, имущественной состоятельности, непрестижной работы, пола, сексуальной ориентации или здоровья" [5, C. 32].

Но помимо табуирования происходит подмена неудобных понятий другими – удобными, меняющими смысловые акценты.

События 1989-1991 гг. обогатили новейший словарь либерального политикума. В его активный языковой запас вводится целая обойма новых понятий и концептов, ранее не столь актуальных, таких как "модернизация", "конец истории". Последнее стало популярным благодаря философу, политологу и политическому экономисту Френсису Фукуяме и его книге "Конец истории и последний человек" [1]. Название книги содержало в себе очень четкий месседж. Это было не просто подведение черты под "двуполярной" эпохой и так называемой модой на марксизм. Речь шла о том, что мировой политике следует очистить от исторических смыслов политический язык. Это надлежало сделать во имя новой метафизики – общемирового либерального консенсуса. Такова политико-лингвистическая реальность. А как же реальная политика? "Консенсус" не сложился. Часть мира, не входившая в среду обитания "золотого миллиарда", не приняла новые порядки, ужесточение экономической политики, курс на вестернизацию.

Тогда пришел черед полицейских мер, а под них поменялась и концепция. На место фукуямовской идеи "конца истории" приходит теория "конфликта цивилизаций". Этим понятием мы обязаны американскому социологу и политологу Сэмюэлю Хантингтону [2]. Такая замена или подмена терминов указывала на готовность мировых элит к войне между Севером и Югом. Для этого провозглашалась кардинальная смена политического языка. Наряду с терминами глобальной экономики в мировой обиход возвращался язык культурно-цивилизационных различий.

В 1990-е методы лингвистического программирования общественных процессов служили оправданию военной агрессии США в странах третьего мира и Европе. Военные акции в Ираке, Югославии просто переименовали в "гуманитарные бомбардировки" и "операции по принуждению к миру". Лингвистический политикум предполагал, что общество должно принять этот коллективный солипсизм, отрыв информационной картинки от реальности.

Об истоках общественного солипсизма точно написал философ Андрей Ашкеров: "Если Старый Свет рассматривал утопии – в строгом соответствии с этимологией – как места, "которых нет", то Соединенные Штаты сразу связали утопию с самими собой, то есть обозначили себя как место, где происходит небывалое... Псаки – индивидуальное воплощение подобного солипсизма. И хотя на ее месте мог быть кто-либо другой, невыдающиеся качества "уполномоченных по американскому солипсизму" указывают на то, что носитель не так уж и важен. Важна сама солипсистская установка, превратившаяся в политическую программу. Чем рутиннее распорядок американского "образа жизни", тем сильнее ощущение американца о том, что ему дано присутствовать при своеобразном "сотворении мира". Последнее, в свою очередь, оказывается чем-то средним между лабораторным экспериментом и прямым исполнением воли бога. Американская нация берет на себя одновременно миссию коллективного помазанника и коллективного естествоиспытателя, превратившего в предмет своих изысканий не первую, а вторую натуру – политику" [3].

Единственное дополнение к сказанному: эту характеристику сегодня можно уверенно отнести не только к американской, но ко всей западной политической культуре. Ведь в интеллектуальном смысле США для остального Запада то же самое, что Запад для остального мира. Они определяют нормы функционирования медиасферы, политтехнологии, международной политики.

В этом контексте особый интерес представляет история понятия "фашизм". За несколько десятилетий оно претерпело трансформацию. Вначале узко-видовой термин (в значении "режим Муссолини") был расширен до родового и отождествлен с понятием "нацизм". Затем стараниями Ханны Арендт, Карла Поппера и их последователей была сделана попытка растворить понятие "фашизм" в более общем и менее конкретном понятии – "тоталитаризм". Эта перестановка терминов позволяла вытеснить из истории ХХ века тему "немецкой вины", а тему Второй мировой войны попытаться лишить морально-оценочных критериев, изъяв из нее ключевые понятия -"агрессор", "жертва", "геноцид" и "этническая война". Так при помощи политической лингвистики создавалась почва для пересмотра итогов Второй мировой войны. Сперва на терминологическом, а затем на моральном, социальном, а затем и политическом уровнях. И это как нельзя лучше соответствует взятому в настоящее время в Германии полуофициальному курсу на "нормализацию истории", то есть отказа от признания своей вины за начало войны с СССР.

Интересно, что наряду с вытеснением одного понятия другим ("фашизма" – "тоталитаризмом") само слово "фашизм" стремительно теряло четкие смысловые очертания. Сегодня оно практически оторвано от четких социально-политических дефиниций и является синонимом абсолютного зла, "всего самого плохого". На первый взгляд, это естественно. Но если слово теряет смысловые границы, оно перестает указывать на конкретные явления, превращается в феномен лингвополитики. То есть становится бесполезным.

Вплоть до начала украинских событий 2013-2014 гг. слово "фашизм" играло роль квазирелигиозного термина, эдакого секулярного проклятия, раздаваемого кем попало и кому попало. Оно почти перешло в разряд перформативных высказываний (вроде "спасибо", "извините", "пошел вон"), которые, по мысли основателя теории речевых актов Дж. Остина, "не описывают какие-то события, а в отличие от констативных высказываний уже сами являются действиями. Произнести перформативное высказывание означает совершить тем самым соответствующие действия, например, приказать, пообещать, присвоить имя" [4]. Все дело в том, что на такие высказывания не распространяется требование верификации, каждое из них само себе референт. А потому "фашист" перестало быть определением и социальным диагнозом, но стало назначающим жестом, способом оскорбить оппонента. На голословное обвинение в фашизме уже недостаточно ответить "я не фашист", потребовать обоснований и (или) извинений. Единственный способ откреститься от фашизма сегодня – назвать фашистом кого-то другого скорее всего, того, кто назвал тебя. При этом смысл понятия полностью элиминируется.

Когда в качестве перформативного начинают использовать понятие, для этого не предназначенное, предмет, им обозначаемый, остается без имени и выходит из-под социального контроля, оказываясь за пределами системных отношений языка и общества. Происходит вытеснение политической реальности. Разрыв между политикой и лингвополитикой делает общество беззащитным перед реальными политическими вызовами.

К счастью, Пьер Бурдье не дожил до окончательного воплощения своего пророчества. Сегодня "триумф" информации убивает политическое сознание масс, сон политического разума рождает политических чудовищ. Призыв "Назад, к реальности!" сейчас уместен как никогда.

Список литературы

Для цитирования